Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

Что познание вещей добывалось в деятельности, а не в созерцании, можно видеть на многих наречениях. И-евр. *pek′u ‘овца’ справедливо производят от *pek- ‘шерсть’, ‘чесать’. Овца была наречена как дающее шерсть животное. Зоологическое по видимости наречение является в действительности хозяйственным. В калмыцком način означает ‘охотничий сокол’. Но этим же словом называют гончую собаку. Ясно, что не зоологические признаки, а хозяйственная функция лежит в основе этого обобщения. По тому же признаку использования в охотничьей практике перс. yūz означает ‘ручная пантера’ и ‘борзая собака’, при наличии особых слов для пантеры (palang) и собаки (sag). Каждую весну земля покрывается радующим взор зеленым ковром. Казалось бы в наименовании травы могло отразиться безмятежное созерцание природы, любование природой. А что мы видим в действительности? Русское трава означает ‘поедаемое’ (ср. потрава). Осет. kærdæg «трава» означает ‘косимое’ (от kærdyn ‘косить’). Как видим, ни пейзажный, ни ботанический аспект не играли никакой роли в приведенных наименованиях травы. Хозяйственное значение травы как корма для скота оказалось решающим в акте осознания-наречения. Этот акт был частью производственной деятельности древних скотоводов, озабоченных обеспечением своих хозяйственных нужд.

Л. Вейсгербер, который утверждает, что каждый народ создает в своем языке особую, ему одному присущую картину мира (Weltbild), не соотносимую с объективной действительностью, приводит, между прочим, в виде примера нем. Unkraut ‘сорняк’. Он указывает справедливо, что в объективном мире нет ничего, что соответствовало бы обобщению, содержащемуся в слове Unkraut[433]. Стало быть, по общей концепции автора, в этом обобщении следует видеть своеобразие немецкого миропонимания.

Пример поучительный и интересный. Но не в том плане, как думает Л. Вейсгербер. Никакой национальной специфики в содержании слов Unkraut или сорняк нет. Они различаются только звуковым обликом и словообразовательным типом. Зато в этих словах отчетливо выступает другая специфика: специфика земледельческого труда. Имея обманчивую видимость ботанических наименований, эти термины являются в действительности хозяйственными. Они объединяют растения, которые с точки зрения ботанической классификации относятся к разным семействам и видам, но имеют то общее, что мешает развитию возделываемых человеком растений. Содержание понятия «сорняк» доступно и близко любому земледельцу, будь он немец, француз или китаец, и чуждо представителю любой национальности, если он не имеет понятия о растениеводстве.

В связи с этим следует сказать о переоценке своеобразия лексико-семантической системы разных языков в трудах неогумбольдтианского толка. Барьер между языками создают в первую очередь различия материального выражения и грамматического строя и лишь отчасти различия лексико-семантической организации. Эти последние, в свою очередь, являются не выражением мистического «народного духа», а результатом своеобразия исторической жизни каждого народа. Невозможно найти два народа, которые формировались и развивались бы в совершенно идентичных условиях природы, хозяйства, быта, культуры, общественных и этнических отношений. Откуда же взяться тождеству лексико-семантических систем? Такое тождество было бы чудом, а чудес не бывает. Мы вправе только ожидать, что у народов, близких по историческим судьбам, по быту, по уровню хозяйственного, общественного и культурного развития, будет и больше сходства в составе лексики и в семантике слов. И такое ожидание полностью подтверждается многочисленными примерами.

Если немец называет рукавицу Handschuh букв, ‘обувь руки’, а осетин æрмхуд букв. «шапка руки», то было бы избыточным глубокомыслием усматривать здесь различие между немецким и осетинским миропониманием. Способы наречения носят во многом случайный характер. Гораздо существеннее то, что и в немецком, и в осетинском в определенный момент возникла общественная потребность в слове, означающем ‘рукавица’.

На ранних ступенях общественного развития операции обобщения и абстракции, выполняемые сознанием, как бы они ни казались нам иногда причудливыми и странными с нашей современной точки зрения, оказываются при внимательном рассмотрении оптимальными при данных условиях хозяйства, быта, социальной структуры. В первую очередь они служат тому, чтобы

«отличать предметы, служащие удовлетворению потребностей, от всех других предметов».

Австралийские охотничьи племена относят птицу эму не к классу остальных птиц, а объединяют ее в один класс с кенгуру. Почему? Потому что и кенгуру и эму являются для них предметом охоты. Этот их признак – быть объектом охоты – отодвигает на второй план другие их свойства и отличия.

Южноамериканское племя гуичолов относит к одному классу пшеницу и оленя и верит, что пшеница была прежде оленем. Л. Леви-Брюль приводит этот факт как один из примеров «дологического», «мистического» мышления, свойственного будто бы примитивным народам[434]. В действительности никакой мистики здесь нет. Единственный несомненный мистик, которого можно распознать в рассуждениях Леви-Брюля, – это сам Леви-Брюль. Пшеница и олень получают общее наименование потому, что оба они «служат удовлетворению потребностей» племени. Эта способность и оказывается в глазах племени главнейшей по сравнению со всеми другими признаками. В этом так же мало мистики, как и в том, что на современной аргентинской монете сентаво изображены пшеничный колос и бычья голова, символы двух основных продуктов аргентинской земли.

Ср. также араб, laxm ‘мясо’, при евр. lexem ‘хлеб’.

Др.-иранск. gau означает ‘корова’. Казалось бы нельзя ждать каких-либо семантических расхождений между нашим понятием «коровы» и древнеиранским. Однако, если мы рассмотрим употребление этого слова в Авесте, мы заметим некоторые странные с нашей точки зрения вещи. Во-первых, словом gau- может обозначаться не только отдельная корова, но и все «коровье царство». Больше того, вся совокупность полезных, доставляющих пищу животных может называться gau- ‘корова’. С другой стороны, «части» коровы, как мясо, молоко, могут также называться gau-.

Как видно из этих примеров, первоначальные языковые обобщения носят, при всей своей незрелости, реалистический характер, поскольку они основаны на реальных и существенных для людей признаках предметов. Но на них лежит, естественно, отпечаток низкого уровня производственных и общественных отношений.

Лишь постепенно, по мере того как умножаются и усложняются аспекты осознания человеком реального мира, все больше предметов высвобождается в сознании от признаков узко производственной оценки и социальной ограниченности и вводится в обобщения объективно-познавательного, т.е. научного порядка.

На многих примерах из истории слов можно показать, что лексические обозначения, которые кажутся нам теперь адекватной, извечной и неизменной передачей объективных фактов и отношений, в действительности восходят к исторически ограниченным общественным формам с их исторически ограниченным сознанием.

Значительный интерес в этом плане представляет история терминов родства. Отношения родства покоятся, как известно, на естественных (биологических) отношениях. Поскольку последние остаются неизменными, мы ожидали бы именно здесь большой устойчивости и единства языкового выражения на протяжении всей истории человечества. Оказывается – ничего подобного. Как показали многочисленные исследования, мы имеем большое