Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

этих пар будет социативной, а связь между первой и второй парой – оппозитивной. Представим теперь ситуацию, при которой на первый план выступает твердость материала. Тогда дуб окажется оппонентом липы, а железо – меди и т.п.[440]

Напомню, что осознание общественных связей, осознание своего коллектива должно было предшествовать всякому иному осознанию. Оно восходит к заре человечества, к первым шагам очеловечения. Но ведь совершенно ясно, что осознание своего коллектива не могло быть сколько-нибудь отчетливым, стойким и прочным, если бы не было противоставления своего коллектива чужому или чужим коллективам. Коллектив не дошел бы до ясного сознания «мы» и «наше», если бы одновременно не осознал противостоящие «не мы» и «не наше». Это противоставление становится особенно резким, когда, как указывает К. Маркс, люди начинают борьбу с другими лицами за жизненные блага.

Таким образом, у самой колыбели человеческой речи мы находим оппозицию, могущественный фактор, формировавший сознание людей и их речь и сохранивший свое значение на протяжении всей истории языка и мышления.

Первые классификации предметов и явлений, нашедшие отражение в языке, были не чем иным, как своеобразным преломлением всей осознанной действительности сквозь призму коллективного самосознания и коллективного эгоизма. Предметы группировались и получали названия по их отношению к коллективу, по тому, насколько они социально значимы, благоприятны или неблагоприятны для коллектива и т.д. Внутриродовые и внутриплеменные связи, с одной стороны, межродовые и межплеменные антагонизмы, с другой – накладывали свой определяющий отпечаток на сознание, а стало быть, и на языковую семантику. Об этом древнем состоянии мы можем судить не только путем умозрения и догадок. Оно еще чувствуется в некоторых семантических классификациях в реальных, засвидетельствованных языках. Выше, в главе о генезисе сознания, мы приводили некоторые примеры, когда данный коллектив и все, что он относит к себе, противопоставляется другим коллективам или всему остальному миру. Подобные социально детерминированные классификации прослеживаются во многих языках на протяжении всей истории.

В древнейшем памятнике иранской речи – Авесте, мировоззрение которого пронизано дуализмом светлого и темного царства, целые лексические группы идут по двум «сериям», в зависимости от того, относятся они к светлому или темному миру. Одни и те же понятия, как «голова», «рука», «говорить», «ходить» и др., выражаются разными словами в зависимости от того, относятся ли они к существам светлого или темного царства. Объяснение этим фактам искали в религиозных воззрениях древних иранцев, в их религиозном дуализме. Думать так – значит ставить вещи на голову. Правильно обратное: дуализм в религии есть лишь отражение реального «дуализма» противостоящих и борющихся общественных сил. В настоящее время можно считать доказанным, что приведенные выше лексико-семантические «антагонизмы» есть не что иное, как отражение межплеменных антагонизмов, именно вражды между оседлыми «авестийскими» племенами, с одной стороны, и кочевыми разбойничьими племенами – с другой.

Последующие классификации представляют зачастую различные переосмысления первых. Распад единых прежде коллективов или слияние нескольких коллективов в один создавали новую ситуацию, заставляющую по-новому осмыслить и распределить языковые значения. Одним из следствий новых отношений было то, что прежние межплеменные противоставления могли социально нейтрализоваться и переосмысляться во внутриплеменные и объективно познавательные, и, таким образом, возникали новые оппозиции, новые семантические классификации. Одной из древнейших классификаций было деление всех существ и предметов на социально-активные (класс личностей) и социально-пассивные (класс вещей). В том или ином виде эта классификация прослеживается во всех языках мира. Она выступает отчетливо в различении двух вопросительных местоимений: кто и что. С этим было связано деление глаголов на динамические и статические с вытекающими отсюда грамматическими последствиями.

Характерно, однако, что и в эту широко распространенную дуальную классификацию разные языки вкладывают разное содержание. Так, в алгонкинском языке (Северная Америка) к «одушевленному» классу, или классу «личностей», относятся не только люди и животные, но также солнце, луна, звезды, лук и стрелы, повозка, котел, хлебные злаки, табак, курительная трубка. В первом классе различаются единственное и множественное число. Во-втором – нет.

Своеобразную проекцию социальных отношений на весь мир рисует Данцель у индейского племени цуни. Племя делится на семь кланов. И соответственно на семь частей делится пространство, на семь отрезков время. Все живые и неживые существа относятся к одному из семи классов. Каждому классу соответствует определенный сезон года, определенный цвет. Все мировоззрение, вся жизнь пронизаны этим семичастным делением.

Легко представить такую ситуацию, когда семичастное деление племени отойдет в прошлое, но связанная с ним классификация объектов пережиточно сохранится. Тогда мы получим картину, хорошо знакомую по некоторым африканским, кавказским и другим языкам, где имена различаются по классам, но критерии этого различения неясны уже самим говорящим, очевидно, потому, что давно забыты те операции общественного сознания, которые породили в свое время данную классификацию. Последняя становится формально-грамматической категорией, т.е. переключается из области языковой идеологии в область языковой техники.

Распознаваемые в языках классификации объектов представляют огромный интерес с точки зрения истории человеческого сознания. Они далеки от того, чтобы быть адекватным отражением объективной действительности; иными словами, они не являются научными в нашем понимании. Но они были той школой, в которой человеческая мысль тренировалась для будущих научных обобщений и классификаций.

Мне уже приходилось не раз отмечать, что в отличие от фонологической системы, которая целиком основана на внутриязыковых корреляциях, в отличие от системности морфологии и синтаксиса, которая также в значительной степени формируется в результате внутренних формальных корреляций, системность лексики через лексические значения соотносима с объективной действительностью и отражает, пусть иногда в искаженном, преобразованном виде, системность реального мира[441]. Поэтому полностью беспочвенными и лишенными всякого научного значения следует считать попытки описывать систему лексики в терминах и понятиях чисто формального порядка, в отвлечении от лексических значений и от тех объективных реалий, о которых эти значения сигнализируют. Если, скажем, в языке противопоставлены понятия дня и ночи, то это – лишь отражение реальной оппозиции между обращенной к солнцу и противоположной стороной земной поверхности. Если в некоторых языках время, год, с одной стороны, и небо, с другой, называются одним словом (в диалектах чамальского языка в Дагестане: rešin ‘небо’, ‘год’, jehi ‘небо’, ‘год’, осет. az ‘год’ < *asman – ‘небо’), то это говорит о том, что понятия ‘времени’ и его отрезков формировались в прямой зависимости от наблюдений человека над небом и небесными светилами.

Известно, что во многих языках понятия пространства и времени смешиваются. Русск. короткий применимо одинаково к отрезку пространства и времени. Антонимы в современном русском языке различаются: длинный (о пространстве) и долгий (о времени). Но в древнерусском долгий означало и длинный; ср. долгорукий, долгополый. Предлог перед