Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

для выплаты королевского долга. Хотя это положение не задумывалось как удар по «первому сословию», а тем более по религии, оно уже содержало зародыш «Гражданской конституции духовенства», принятой в начале следующего года, которая к 1793 г. разделила нацию на две. Собственно, в совокупности решений 1789 г. есть семена всех будущих политических расколов революции, так же как предпосылки её нарастающей идеологической интоксикации.

Ход революции

Правда, на первый взгляд баланс периода 1789–1791 гг. кажется в целом положительным. В конце концов, замена абсолютной монархии конституционным правлением, а наследственных привилегий — равенством всех граждан перед законом, несомненно, означает прогресс. То же самое можно сказать и об административных реформах Учредительного собрания: замещении многовекового клубка пересекающихся и частично противоречащих друг другу региональных юрисдикций, 83 единообразными департаментами с одинаковым административным делением на более мелкие единицы; упразднении внутренних пошлин, различий в системе мер и весов и неравных ставок налогообложения. Иудеи и протестанты получили гражданские права, разнообразные правовые системы страны были упрощены и стандартизированы (хотя этот процесс полностью завершился только с появлением Кодекса Наполеона в 1810 г.). Наконец, под занавес Учредительное собрание проголосовало в июне 1791 г. за свою самую «буржуазную» меру — закон Ле Шапелье, уничтожавший все ремесленные цеха и ассоциации как архаичные препятствия свободной торговле. Но так ли уж «буржуазна» на самом деле эта мера, несомненно, благоприятная для предпринимателей того времени? Тюрго сделал то же самое в 1774 г. (тогда его решение отменил король), а Екатерина Великая в России ещё в 1765 г. начала пропагандировать принципы свободной конкуренции посредством учреждения Вольного экономического общества. Свободу торговли не просто придумала буржуазия ради своей выгоды — она являлась одним из аспектов рационализации жизни, к которой в ту эпоху стремился весь мир. Её главный символ, конечно, метрическая система, введённая в 1792 г., однако разработанная раньше: применимая ко всей вселенной, она олицетворяла самую суть современности.

Разумеется, эта «современность» не была совершенной. Избирательное право с имущественным цензом разделило граждан на «активных» и «пассивных»; рабов во французских вест-индских колониях не освободили; о всеобщем начальном образовании подумывали, но так его и не ввели (равноправие женщин в программе реформ тогда вообще не стояло). Словно в знак признания того, что демократизация должна быть длительным, если не бесконечным процессом, рассадка депутатов в Собрании впервые произвела современное разграничение на «левых» и «правых». Но, как бы то ни было, работа Учредительного собрания создала условия, гораздо более «современные», чем в любой другой стране, включая американскую республику.

На самом деле в 1790–1791 гг. подавляющее большинство населения одобряло новый порядок. В 1790 г. первую годовщину взятия Бастилии отметили тщательно организованным «Праздником Федерации». Национальные гвардии возникали по всей стране, вызывая опасения за национальное единство, поэтому Национальное собрание постаралось «федерализовать» их в столице. В присутствии королевской семьи и 200 тыс. чел. Талейран отслужил мессу на «алтаре отечества», а король принёс гражданскую присягу Лафайету. За рубежом так же царил энтузиазм. Джефферсон, очевидец большей части событий великого года, по возвращении домой горячо защищал его достижения, Томас Пейн написал страстный ответ на мрачные суждения Бёрка. Двадцатилетний Вордсворт тогда почувствовал, что «видеть ту зарю уже было счастьем, но видеть молодым — блаженством было высшим», а пожилой Кант полагал, что человечество наконец «повзрослело»[258].

Казалось, революционная власть упрочилась настолько, что могла позволить себе подавлять зарождающуюся левую оппозицию. Так, в июле 1791 г., когда республиканцы устроили бурный протест против монархии, командующий национальной гвардией Лафайет поднял красный флаг военного положения и пресёк беспорядки ценой жизни тридцати человек. Правившие на тот момент фельяны, умеренные конституционные монархисты, думали, что «закончили революцию»; этот лозунг потом повторяла каждая из поочерёдно приходивших к власти группировок. Однако в действительности революция только набирала обороты. А красный флаг дерзко присвоили радикалы: в то время он использовался не часто, но не был забыт и снова появился в 1848 г.

К 1792 г. новый порядок, установленный в 1789 г., рухнул, и корни его краха ведут в сам год его основания. Первая трещина возникла благодаря «Гражданской конституции духовенства», ставшей необходимой ввиду конфискации церковной собственности, решение о которой в принципе было принято в декабре 1789 г. Независимо от вопроса государственного долга институциональное положение церкви на тот момент явно представляло проблему. Ей всё ещё принадлежало около 10% национального богатства, и, хотя она при этом занималась тем, что мы сейчас назвали бы социальным обеспечением, такая ситуация, несомненно, не могла дальше существовать. Однако принятые меры оказались более крутыми и жестокими, чем хотелось бы большинству общества. Утверждённая весной 1790 г. «Гражданская конституция духовенства» предусматривала рационализацию церкви на тех же принципах, на которых основывалось новое государственное устройство. Установленные ею диоцезы по числу и границам совпадали с 83 департаментами, как священников, так и епископов надлежало избирать всему населению, включая не католиков, а духовенство соответственно превращалось в государственных служащих на жалованье. Хотя подобные новшества не имели прецедентов в истории церкви, они не задумывались как антихристианские. Скорее, это результат колоссального пренебрежения религиозными чувствами нации. За неимением реальной альтернативы, архиепископ Парижский посоветовал королю подписать конституцию. Римский папа не спешил высказываться по этому поводу, опасаясь раскола, и предал её анафеме только в конце года. Между тем началось её воплощение в жизнь, и раскол незамедлительно последовал: лишь небольшая часть духовенства приняла «конституционную церковь».

Второй изъян имел органическую связь с первым. Король, подобно Карлу I в 1640 г., не смирился со своей новой ролью, а без доброй воли короля падение конституционной монархии было только вопросом времени. Уже в июле 1789 г. Людовик написал «испанскому кузену» Бурбону, что все его действия в будущем следует считать вынужденными. Его молчаливое сопротивление усиливалось; в 1791 г. он отказался подписать «Гражданскую конституцию духовенства», сказав, что это будет преступлением против его христианской совести и коронационной присяги. К тому же после падения Бастилии нескончаемый поток эмигрантов, ищущих иностранной поддержки, предоставлял королю потенциальную опору для реванша. Подозрения в измене подтвердила попытка королевской семьи покинуть страну в апреле 1791 г., беглецов остановили в последний момент в Варение. Короля оставили на троне, но версия о его «похищении» была слишком шаткой, чтобы долго продержаться.

Начиная с 1789 г. сопротивление короля и знати подогревало веру в «заговор аристократии» против революции, и этот синдром отныне способствовал постоянной радикализации последней. Процесс ускорился, когда священнослужителей, ставших госслужащими, обязали принести присягу на верность новому режиму и «Гражданской конституции». Большинство неприсягнувших священников попали в список аристократов — врагов народа.

Напряжённую ситуацию усугубило объявление