Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

В лагере осталось всего 4700 евреев, и создается впечатление, что, если только война вскоре не закончится, всех оставшихся здесь евреев отправят на Восток. У нас снова ожили надежды nolens volens[296], и мы были бы весьма рады, если бы только война закончилась в этом году, до наступления зимы. Оптимисты рассчитывают на середину июня. Газеты – это просто дар Божий, даже если они и не приносят удовлетворения особо нетерпеливым. Они избавляют нас от нашей духовной изоляции. Кажется просто невероятным, что немцы вначале предоставляли нам эту привилегию, затем отобрали ее у нас, а после этого вернули нам ее снова. Это необъяснимо даже для таких головорезов, как эти, которые, изображая нас преступниками, смогли уничтожить нас и втянуть Англию и Америку в войну.

Инге Янсен, домохозяйка, Амстердам

Вторник, 22 февраля, 1944 года

К сожалению, у Адриана поражено и второе легкое.

Вторник, 29 февраля 1944 года

Адриана осмотрели в третий раз. У него больше абсолютно ничего не болит, но он в критическом состоянии. Врачи считают, что это плеврит.

Пятница, 17 марта 1944 года

Адриана унесли на носилках, за ним ухаживает добрая медсестра, которая однажды уже заботилась о нем раньше. Этот трагический момент контрастировал с прекрасной погодой на улице: на площади Лейдсеплейн зацвели крокусы.

Мне разрешили быть вместе с ним. Для Адриана в отделении внутренних болезней выделили отдельную комнату. Все там очень хорошо к нему отнеслись. Адриан выглядел таким опечаленным, как будто ему больше не суждено вернуться домой. Он сказал, что либо очень скоро будет дома, либо облучение займет много времени.

Суббота, 18 марта 1944 года

Когда я встала сегодня утром, я почувствовала, что меня тошнит и что я совершенно измотана. Я просто не могу в это поверить! Посреди ночи, в 3 часа, я вдруг ударилась в слезы. У меня появилось предчувствие, что Адриан больше не вернется ко мне домой. Я получила несколько обнадеживающих ответов, когда позвонила в больницу в 9 утра, но в 10:15 позвонила медсестра и сказала, что у него начались большие проблемы с дыханием. Я не могла поймать ни машину, ни такси. Я позвонила Кристе, и она сразу же приехала присмотреть за домом. Я же взяла велосипед и поехала как можно быстрее, стараясь не попадать в пробки.

Когда я приехала, доктор Друккер сказал мне, что у Адриана саркома и что спасти его невозможно. Когда я зашла к нему, ему только что сделали вторую инъекцию и он выглядел очень счастливым, увидев меня. Я пошла, закрепила велосипед и осталась там с ним. Пришел Уил Брюне, а также доктор Рейтер, который был очень мил со мной. Я поела там, оставив его с 12:30 до 14:30; когда я вернулась, мне показалось, что он выглядел очень плохо. Я дала ему немного попить, и мы долго целовались. Когда вошла Мьен, голова Адриана упала набок. Это был сердечный приступ. К счастью, он мучился недолго.

Я пошла домой, заглянув к ван Клеефьесам, попросив их позвонить от моего имени разным людям и сообщить им о том, что случилось. Я сама просто не в силах сделать это. Я все никак не могу понять, что произошло.

Понедельник, 20 марта 1944 года

Встретилась с Бейландом Б. Л. из СС, чтобы обсудить все вопросы, связанные с извещением о смерти и с похоронами.

Среда, 22 марта 1944 года

Похороны в 14:30 на кладбище Ньюве Оостер. Красивые цветы и венки. Пришел доктор Шредер, он представлял рейсхкомиссара, но не Мюссерта… На самом деле я мало кого могла узнать, все это было похоже на дурной сон. Бетс Кирс[297] все это время преданно оставалась рядом со мной.

Глава 20

«Журналист в душе и сердце»

Последняя записная книжка Филипа Механикуса, зарегистрированная в Институте исследований войны, Холокоста и геноцида под номером 15, была заполнена лишь наполовину. Он перестал писать 28 февраля 1944 года. Его рассказ о том дне начинался так: «Здесь все воруют, и никто не испытывает ни малейшего стыда по этому поводу и не винит в этом никого другого».

Остальная часть записи представляет собой циничную оценку человеческой натуры в условиях нехватки продуктов, в которых даже представители высших слоев общества опускались до воровства. «Прежние нормы приличия поблекли или же вообще исчезли, – писал он. – В этом отношении наше общество, безусловно, насквозь прогнило: человек больше никуда не годится. Каждый здесь – грабитель в меньшей или большей степени, при этом вряд ли его можно считать преступником».

Его критика была резкой, но одновременно в ней было сострадание. Филип Механикус понимал, что эти мелкие преступления были мотивированы голодом и нехваткой продовольствия в лагере. Утром мальчишки совершали набеги на столовую, пытаясь стащить несколько картофелин или луковицу. Они воровали куски угля для затухающей печи. Их матери были в ужасе от такого поведения, писал Филип Механикус, но наряду с этим необходимо помнить, что они оказались в затруднительном положении: «Обескураживающий фактор: хронический дефицит. Этот фактор стимулирует дурные поступки, которые могут причинить вред тем людям, которые их совершают, несколько позже, когда они вернутся в нормальное общество».

Из последних записей Филипа Механикуса было очевидно, что условия жизни в Вестерборке резко ухудшились. Продовольственные пайки были крайне малы, и заключенные находились в отчаянии. «В течение нескольких недель подряд мы ели капусту всех сортов вместе с неочищенным картофелем, очень редко получали ячменный суп, – написал он 27 февраля. – Очень маленькими порциями». Заключенные лагеря выстраивались в длинные очереди в маленький магазинчик, где продавались предметы первой необходимости, такие как туалетная бумага. В лагере оставалось всего несколько тысяч человек.

После нескольких месяцев отправок транспортов только в один из двух лагерей смерти, Собибор или Освенцим, двумя новыми пунктами назначения стали Терезиенштадт и Берген-Бельзен, известный заключенным лагеря как Целле – по названию города, в котором он находился.

«Материал для обмена», то есть такие заключенные, как Мирьям Леви, которых могли обменять на немцев в Палестине, предназначался для Берген-Бельзена, где эти заключенные содержались в несколько лучших условиях, чем другие евреи. По слухам, Терезиенштадт был старинной чешской крепостью, где заключенным разрешалось свободно гулять по ее территории. Однако это были ложные представления. К 1944 году проживание в обоих этих лагерях было таким же тяжелым и опасным, как и в «центрах уничтожения», из-за распространения множества болезней с летальным исходом: дифтерии, полиомиелита, сыпного тифа.

Филип Механикус провел свои последние недели в Вестерборке, добиваясь того, чтобы его отправили в один из этих двух лагерей, и пытаясь внести в льготные списки также свою тогдашнюю подругу Аннемари. Он был хорошо осведомлен об отношении заключенных к поездам, направлявшимся в различные пункты назначения. 9 февраля он написал: «Тем временем любовь к Целле и Терезиенштадту растет. Многие из тех, кто раньше пытался избежать отправки туда, теперь говорят: «Если снова пойдет речь о Целле, то я готов поехать туда. Если будет возможность поехать в Терезиенштадт, то я поеду. Я не стану рисковать тем, что меня могут отправить в Освенцим в вагонах для скота». Из страха перед большим злом люди выбирают меньшее».

После нескольких месяцев ожидания на краю обрыва Филип Механикус наконец-то получил известие: он был в списке на отправку в Берген-Бельзен. С 28 февраля и вплоть до даты своего отъезда, 15 марта 1944 года, он больше ничего не писал в своем дневнике.

Однако он отправил письмо Рут. Оно было датировано 8 марта, и Филип Механикус был весьма краток, сообщив ей лишь то, что он направляется «в Целле, недалеко от Ганновера», где «будет ждать решения Кальмейера». Он написал также, что надеется на то, что его дело будет отложено на как можно более длительный срок. Это письмо он завершил словами: «Передавай приветы всем друзьям, прежде всего маме. Пока, папа»{241}.

На следующий день он отправил еще одно, несколько более оптимистичное письмо Рут и Энни, в котором сообщал, что в лагере появились явные признаки весны:

«Птицы снова щебечут и поют. Хохлатые жаворонки