Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

Катарина фон Келленбах, которая изучала переписку тюремных капелланов с заключенными нацистами, их женами и детьми, обнаружила следующее: «Почти все они без исключения не могли открыто признать свою вину в совершении преступлений. Они не могли заставить себя раскаяться». В их показаниях нередко присутствовала «та холодная логика и бесстрастное безразличие к жертвам», которая лишила их возможности испытывать сострадание к своим жертвам и сопереживать им. Поразительно, но они также не были способны чувствовать ответственность за свое поведение. «Ими двигала навязчивая потребность свести к минимуму моральную свободу своих действий, – писала Катарина фон Келленбах, – и они изо всех сил избегали конкретных воспоминаний о причинении ими вреда»{237}.

В своей книге «Расплата» британский историк Мэри Фулбрук открыла много нового по этому вопросу. Она разделила то, что назвала «стратегиями дистанцирования преступника от самого себя», на две категории. К первой она отнесла «географическую стратегию», которая заключалась в утверждении, что никто ничего не знал, потому что злодеяние произошло в другом месте. Например, голландский полицейский, помогавший оккупантам проводить облавы на евреев в Амстердаме, мог заявить, что он не являлся частью системы лагерей смерти, потому что эти лагеря находились «далеко на Востоке».

Мэри Фулбрук обнаружила, что такая моральная защита может быть доведена до абсурдных крайностей. Она рассказала историю Марианны Б., школьной учительницы в Освенциме, городе, где располагался лагерь смерти Освенцим. Она преподавала у детей офицеров СС, служивших в этом лагере. Марианна Б. написала в своих послевоенных мемуарах, что она «не знала» о геноциде, происходившем практически у нее на глазах, потому что она «не могла видеть», что происходило в лагере смерти. Однако она упомянула, что парты в ее классе часто были покрыты очень мелкой пылью, которую надувало с больших дымовых труб, возвышавшихся рядом с городом.

«Он лежал, как сигарный пепел, красивыми бело-серыми хлопьями довольно необычной структуры на черном дереве моего письменного стола», – писала она.

Марианна Б. спросила у экономки: «Что бы это могло быть?» Та, высунувшись в окно, ответила: «Их там снова сжигают в крематории. Это человеческий пепел. У нас так происходит постоянно. Это уже не первый раз!»

Как вспоминала школьная учительница, она была «шокирована и глубоко потрясена», однако вместе с тем пребывала в замешательстве. «Доказательством массового убийства это не было, – решила Марианна Б., несмотря на то что все свидетельствовало о другом. – В конце концов, в каждом большом лагере должен быть крематорий. И все же я никогда не забуду эти удивительно красивые, печальные хлопья пепла»{238}.

Ее класс, должно быть, постоянно покрывался тонким налетом человеческого пепла, потому что она проработала там целых полтора года, с сентября 1943 года вплоть до освобождения Освенцима в январе 1945 года. Тем не менее Марианна Б. предпочла утверждать, что она «не могла знать» о том, что происходило, и отвергла предположение о своем соучастии, поскольку она «не видела», как совершались какие-либо убийства.

Другие преступники, коллаборационисты или свидетели, вовлеченные в преступления, выбирали менее прямолинейную форму «дистанцирования от самого себя», чтобы оправдать свое участие в массовом убийстве или свое согласие с ним. Они, по существу, разделяли себя на две личности: одна «действовала» в прошлом, а другой они «на самом деле» являлись в настоящем. Это «подлинное я», как объяснила Мэри Фулбрук, отличалось от человека, совершившего в прошлом отвратительные поступки. «Человек, который действовал или вел себя определенным образом, не был «подлинным я». «Подлинное «я» – это нравственное внутреннее «я», – писала она. – Внешнее, видимое «я», которое действовало в прошлом, руководствовалось внешними соображениями, над которыми оно практически не имело контроля»{239}.

Чтобы иметь возможность жить в ладу с самими собой, преступникам и их пособникам пришлось сконструировать «идентичность «хорошего «я», сохраняющуюся во времени, несмотря на меняющиеся обстоятельства»{240}. Этот моральный внутренний стержень мог существовать независимо от их насильственных, жестоких или преступных действий.

Из-за этих невероятно сложных психологических механизмов, которые позволяли преступникам дистанцироваться от своей моральной вины, нам становится гораздо сложнее понять их самооценку в послевоенную эпоху. Лицо, обвиняемое в преступлении, обладает тем, что мы могли бы назвать «внутренним ядром доброты», за сохранение которого они отчаянно борются. Их показания, часто представляющие собой совокупность различных тактик защиты, следует рассматривать как отражение в зеркале в комнате смеха. Это отражение может содержать элементы реальности, и наряду с этим в нем существует также множество искажений, которые изменяют реальность.

Как же тогда нам воспринимать послевоенные свидетельства Доуве Баккера? И как нам сравнивать его дневниковые записи с его послевоенными заявлениями на допросах?

Доуве Баккер утверждал в ходе судебных заседаний, что он являлся «фанатиком на словах, но не в своих поступках» и что его дневник не отражает его подлинного «я». Он настаивал на том, что, вопреки записям в его дневниковых тетрадях, он не был антисемитом и «никогда не прибегал к насилию». Когда Доуве Баккер оглянулся на себя прежнего, то он пришел к выводу, что, «должно быть, его загипнотизировали». Все это представляет собой тактику дистанцирования от самого себя, и трудно определить, можно ли считать ее «юридически» или психологически мотивированной.

Прокурор М. Х. Гелинк, безусловно, считал объемистый дневник Доуве Баккера отражением его убеждений и чувств в военные годы. Но точнее было бы назвать его фальсификацией его личности военного времени, слегка вымышленной версией его истинного «я» как преступника. Если в реальности он являлся подчиненным Вилли Лагеса и Сибрена Тюльпа, то в своем дневнике он представлял себя руководителем своего управления. В реальном мире он являлся непопулярным командиром ненавистного подразделения ренегатов НСД. В своем дневнике же он писал, что был предан «движению», выступал «товарищем» в борьбе за новый порядок. В своих записях он представлял себя ценным документалистом, князем в королевстве Рейх.

* * *

Через несколько недель после ареста Доуве Баккера в 1945 году следователи полиции из его прежнего управления спросили его, как он мог поступить на службу врагу и стать предателем своей собственной страны.

«Я заявляю, что, по моему убеждению, после капитуляции 1940 года между Нидерландами и Германией больше не было состояния войны, – ответил он. – И когда оккупация Нидерландов стала фактом, в интересах голландского населения было сотрудничать с Германией. Я также был убежден в победе Германии и в том, что после войны мы продолжим работать в тесном взаимодействии с ней».

По собственному свидетельству Доуве Баккера, он просто содействовал тому, чтобы история двигалась вперед. Он считал, что это делали промышленники и государственные служащие, сотрудничавшие с нацистами, а также все остальные, кто брал с них пример. Он был убежден, что исход войны был предрешен, как только началась оккупация Голландии. Дневник Доуве Баккера в этом отношении можно рассматривать как 3300-страничное описание мира, в котором, как он предполагал, он жил.

После вынесения обвинительного приговора Доуве Баккер отбывал тюремное заключение в Леувардене, Бреде и Хорне[279]. В июне 1958 года, после того как он провел в тюрьме почти десять лет, королева Юлиана в рамках усилий по проявлению сострадания к коллаборационистам военного времени смягчила ему приговор до двадцати лет[280]. С учетом срока, который он уже провел в заключении, он был немедленно освобожден.

Доуве Баккер умер 28 мая 1972 года в возрасте восьмидесяти лет.

Глава 19

«Последние из могикан»

Январь – август 1944 года

Мейер Эммерик, огранщик алмазов, Беринге

Понедельник, 10 января 1944 года

Прошлой ночью я лег спать в девять вечера и оставался в постели до девяти утра сегодняшнего дня, не уснув ни на минуту. Я никак не могу смириться с потерей своей жены. Из-за того, что все здесь добры ко мне, я чувствую себя очень одиноким. Когда я время от времени навещаю мистера Саймонса, совершив для этого пятиминутную поездку на велосипеде, это для меня единственная возможность выбраться наружу. Все остальное время