Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

Попытка Доуве Баккера дезавуировать пронацистские настроения, выраженные в его дневнике, является очевидной оборонительной тактикой, однако она поднимает важный вопрос: в какой степени его ежедневные записи были выражением его «истинных» чувств и политических убеждений? И в какой степени он фантазировал и занимался различными выдумками в своем дневнике?

Профессор Колледжа Уильямса[276] Александра Гарбарини, которая занималась проблемой дневников евреев военного времени и имеет много публикаций на эту тему, предупреждает, что не всегда следует отожествлять человека с той «личностью» или «альтер эго», которые он создает в своем дневнике.

«Существует мнение, что дневник – это место, где человек чувствует себя наиболее комфортно и где он наиболее правдив по отношению к самому себе, а не место, где люди ведут себя иначе, чем при взаимодействии с окружающими, – заявила она. – Это тем не менее вовсе не означает, что дневник является подлинным отражением деятельности человека в реальной жизни»[277].

Нельзя исключать, что Доуве Баккер использовал свой дневник как хранилище своих самых фанатичных идей, как зону, где он мог выражать их свободно, без опасения осуждения со стороны окружающих. «Дневник может служить местом для определенного рода психологической разрядки. Это может быть пространство, где человек, например, дает волю вспышкам своего гнева», – объяснила Александра Гарбарини.

По предположению Александры Гарбарини, Доуве Баккер так часто, с таким рвением и в течение такого длительного времени делал записи в своем дневнике, что, возможно, он создал для себя в своих дневниковых тетрадях вторичную идентичность. «Такой тип авторов дневников – чрезвычайно преданных своему делу – встречается довольно редко, – пояснила Александра Гарбарини. – Для такого типа людей крайне важен мир его дневника. Для них дневник становится целым миром, в котором они живут»[278].

Вопреки оценке прокурора, я обнаружила, что в своих дневниках Доуве Баккер предстает менее радикальной личностью, чем его изображали свидетели в суде. В то время как Вилли Лагес охарактеризовал Доуве Баккера как властолюбивого и независимого человека, в своем дневнике он часто раскрывается как подобострастная фигура, заискивающая перед начальством, чтобы заслужить его внимание. Когда его агентам удавалось схватить участников Движения сопротивления, он при окружающих хвалил их в более развязной манере, чем в тех выражениях, в которых он излагал эти факты в своих записях.

Для того чтобы понять, как Доуве Баккер смог создать свою «дневниковую идентичность», важно осознать, для кого он писал свой дневник. На суде он объяснил это следующим образом: «Я делал свои записи для того, чтобы запечатлеть для потомков события, произошедшие во время войны, которые произвели на меня глубокое впечатление». Он назвал некоторые из своих дневниковых тетрадей «Хрониками», что наводит на мысль о его намерении оставить историческое описание событий того времени. Это подтверждается тем, что он вклеивал газетные вырезки в свой дневник. Этим же объясняется и, как правило, сдержанный, репортерский тон его записей. Те цитаты относительно плутократов, коммунистов и евреев, которые прокурор огласил в ходе судебного процесса, на самом деле достаточно редко встречаются на страницах дневника Доуве Баккера.

Сама идея предоставления коллаборационистам и военным преступникам возможности изложить свои истории может показаться многим отталкивающей по самой своей сути. По крайней мере, сам факт ознакомления на суде с историями тех, кто участвовал в нацистских преступлениях, сопровождался либо эмоциональной, либо философической неловкостью. Насколько мы можем доверять таким людям и полагаться на то, что они говорят правду? Можем ли мы в принципе верить, что та информация, которую они предоставляют нам, не запятнана их моральной деградацией?

Как писала философ Сибилла Шмидт, поскольку мы склонны наделять акт свидетельствования моральным авторитетом, может показаться «весьма проблематичным и даже концептуально противоречивым приписывать способность свидетельствовать преступникам вне зависимости от того, были ли они палачами или нанятыми убийцами»{223}.

Наряду с этим, как она утверждала, мы должны попытаться понять мотивы и намерения тех, кто причастен к геноциду и политическому насилию, потому что из их историй можно почерпнуть весьма ценную информацию. Эти истории, объясняла она, являются «действительными формами свидетельских показаний» до тех пор, пока мы подходим к ним осторожно и обдуманно{224}.

* * *

Поверженная гитлеровская элита неоднократно свидетельствовала на Нюрнбергских процессах в 1945 и 1946 годах и в ходе последующих уголовных процессов, что они были винтиками национал-социалистического механизма, что они «просто выполняли приказы» – фраза, которая теперь даже известна под термином «нюрнбергская защита». Например, близкий друг Гитлера, Вильгельм Кейтель, начальник Верховного командования вооруженных сил нацистской Германии, описал себя на суде как простое орудие Третьего рейха, объект без человеческой воли, «элемент аппаратной структуры, которым гордятся другие», особенно фюрер{225}. Обвиняемые нацисты постоянно отрицали то, что они собственноручно руководили многими неблаговидными процессами, и пытались скрыть свою значимую роль в военный период.

В своем легендарном отчете о процессе над Адольфом Эйхманом в Израиле Ханну Арендт поразила заурядность этого главного нацистского преступника, которого называют архитектором Холокоста. К этому моменту понятие «банального зла» уже было распространено на большинство участников массового насилия, однако, возможно, к этому был проявлен слишком поверхностный подход. Ханна Арендт попыталась проанализировать Адольфа Эйхмана не как преступника, а как обвиняемого на судебном процессе, лишенного нацистской формы, военных медалей и своей идеологической цели. Как утверждают ученые-правоведы Тийс Б. Боукнегт и Адина-Лоредана Нистор, Адольф Эйхман на суде больше не являлся нацистским лидером Адольфом Эйхманом. Они считают, что показания других нацистских преступников и их сообщников по военным преступлениям также не дают историкам достаточной основы для понимания мотивов и убеждений преступника.

«Судебное разбирательство не выявляет и не может с помощью судебной экспертизы выявить, о чем думали или что чувствовали преступники, когда совершали свои преступления, – отмечают Тийс Б. Боукнегт и Адина-Лоредана Нистор. – Мы, скорее всего, являемся свидетелями того, как обвиняемые в международных преступлениях рационализируют свои действия и справляются с ними, организуя общение на «юридическом языке», единственном языке, используемом в суде»{226}.

Тийс Б. Боукнегт и Адина-Лоредана Нистор утверждали, что те нацистские преступники, которые предстали перед судом, имели одну личность в военное время и другую, когда они выступали в качестве свидетелей. Было бы бесполезно ожидать, что они тщательно проанализируют свою бывшую нацистскую идентичность, или же объяснят, или же признают в зале суда преступный характер своего поведения.

Чтобы интерпретировать то, что говорят преступники, необходимо учитывать сложную социальную, психологическую, философскую и судебную динамику, присутствующую в их показаниях. Любой обмен мнениями в ходе допроса должен учитывать многочисленные причины, которые могут быть у преступника для изложения его истории, и то, как он может переосмыслить прошлое, фальсифицировать некоторые моменты из него или же безоглядно лгать.

Газетные репортеры описывали Доуве Баккера на его втором процессе как человека, сидящего в зале суда со склоненной головой, бледным лицом и дрожащими руками. Когда он заговорил, то заикался, утверждая, что сам не может понять, что написал. «Должно быть, я был загипнотизирован», – сказал он{227}.

Прокурор М. Х. Гелинк больше не считал Доуве Баккера «некомпетентным дураком», а описал его как «фанатичного сотрудника НСД, яростного ненавистника евреев и подобострастного слугу нацистов. Как человека, который презирает как религию, так и королевскую власть»{228}.

Суд пришел к выводу, что Доуве Баккер оказывал «поддержку и ободрение должностным лицам более низкого ранга в их предательской деятельности», что, как начальник управления, «он не вмешивался, когда его подчиненные плохо обращались с подозреваемыми, и что даже если он не поощрял такое поведение, то, по крайней мере, терпел его»{229}. Однако решающим фактором, как писала одна газета, было откровение, которое было предоставлено из дневника Доуве Баккера и из которого явствовало, что он сотрудничал с оккупантами «сердцем и душой».

Приговор был вынесен в июне. К тюремному сроку Доуве Баккера прибавили еще восемь лет, в итоге у него получилось пятнадцать.