Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

30 окт. <…> Я разболтался во второй половине лета и все не могу взять себя в руки. Причин на это хватало: безденежье и неясность с выпуском фильма, болел, впечатление [поверх зачеркнутого шариковой ручкой: «шок»] от романа Солженицина, нарушение всех бытовых планов из-за задержки тиражных и т. п. Трудно работать, находясь в неспокойном состоянии и изобретаю — у кого бы еще занять.

31 окт. Примирительное письмо от Левы. Нет, не хочется ему звонить. Надо бы отмолчаться, а я пишу ответ — полупримирительный. Зачем? Сам сразу жалею. Пусть живет, как ему угодно. Кажется, наши отношения исчерпаны. Его жизненный несерьез меня раздражает и никакие объяснения ничего не объяснят.

В городе был у Н. П. Смирнова, у Ц. И. Кин и у Н. Я. Мандельштам, которой сегодня 68 лет. Она мрачна: болен Евг. Як.[68] (спазмы) и пророчит, что в следующем году умрет. Впрочем рада шоколаду и шампанскому, которые я привез. У нее обычные гости: Шаламов, Варя Шкловская и Коля Панченко, Саша Морозов, Мелетинские, Юля и … (забыл имя и фамилию) и двое молодых: муж и жена, которых именно тоже забыл (да и знал ли?).

Разговоры, как и везде в литературных домах, о пакостной поэме Вознесенского. Уже ходит по рукам какое-то письмо к нему некоего лингвиста Ю. Левина, где его позорят весьма красноречиво. Поддонок Вознесенский это заслужил. Обычный спор о нем и Евтушенко. Разговоры о слухах, связанных с угрозами китайцев и перепугом обывателей, об арестах студентов, о том, что в промтоварных магазинах ничего нет, вопреки обещаниям изобилия под праздник.

Шаламову несколько месяцев назад вернули рукопись рассказов о воровском мире с обвинениями его в негуманном отношении к людям, из изд-ва «Советский писатель». Рец-ю писал Ю. Лаптев[69]. Он туманно слышал, что его рассказы вышли на англ. языке. За рубежом есть хорошие рецензии на его стихи: одна написана Г. Адамовичем[70]. В наших журналах рецензии маринуются. Коля Панченко уверяет, что есть список тех, кого не нужно печатать и о ком не надо писать, и он там тоже. Все может быть.

Любимову запретили репетиции «Пугачева» Есенина. Угрозы снятием. Спектакль был уже готов.

Свой «Зарев» Вознесенский привез ночью в редакцию «Лит. газеты» вместе с Барабашем[71] и срочно сняли какую-то статью, чтобы это дерьмо напечатать.

? окт. [sic! Но скорее всего, запись сделана — 1 ноября] Снова в городе. Беру билет на 6-ое в Лен-д. <…>

Общее настроение не праздничное: все напряжены и ждут дальнейшего зажима.

2 нояб. Прочитал «Конь рыжий» Романа Гуля[72]. Это автобиография, мемуары, но нет ничего о литературе. Первая война, Гражданская война, Дон, Киев, немецкий лагерь, другой немецкий лагерь в 1933 г., ферма на юге Франции. Да, еще детство, предреволюционная Пенза. Написано хорошо и более спокойно, чем его первые книги. Очень хорошо написана революция в армии — страшные картины. Он сейчас главный редактор нью-йоркского «Нового журнала». <…>

Моя пьеса мне окончательно разонравилась и я скис. Кажется, что нет действия, все вяло, скучно. <…>

На многих зданиях висят портреты 11 членов Политбюро. Рядом с Брежневым почему то Ленин, размером чуть побольше. Шелепин — предпоследний, в отличие от прошлых лет.

Я уже более полугода и даже больше не курю.

3 нояб. [уже дочитывая роман, по радио «Голос Америки» АКГ слушает интервью с Р. Гулем о пожертвовании С. Сталиной «Новому журналу» 5 тыс. долларов]

Перед этим интервью с Набоковым о переводе им самим его романа «Лолита» на русский язык. Он размышляет как всегда усложненно и даже витиевато о разности английского и русского языка, о своей книге и попутно критикует «Доктора Живаго»: «лирический доктор с мещанским языком и мышлением», а Лара — «чаровница из романа Чарской»…

У Романа Гуля твердая, очень русская, вовсе не старческая речь, хотя ему 70 или около того. Судя по книге, он пошел на фронт в 16-м году, а было ему тогда 18–19 лет — стало быть все 70.

Он дважды и по разному описал свою жизнь, но не литературную — это еще перед ним. Книга «Конь рыжий» рассказывает почти о том же, что и «Жизнь на Фукса», но на «Жизни на Фукса» заметно влияние эксцентрической прозы Шкловского: «Конь рыжий» ближе к бунинской манере, но не по-эпигонски, не подражательно.

Сейчас серое осеннее утро. Чуть туманно. Хочу ехать в город повидаться с Юрой Трифоновым и м. б. разыскать Лидию Леонидовну Пастернак[73]. <…>

[после строки отточий:]

Вечер. Приехал из города. Был у Юры Трифонова. Знакомство с Роем Медведевым. Он годами работает над книгой о Сталине, сделал несколько вариантов и все время ее расширяет и дополняет[74]. Он сам немного анемичен и даже фатоват, но это видимость: все его интересы в его книге. Дома у него один экземпляр: остальные у друзей.

По его словам, Солженицын недавно закончил новый большой роман «Архипелаг Гулаг» — о лагерях сталинской эры. Раньше он боялся распространения своих произведений в машинописи: сейчас сам этому способствует.

Рассказ Твардовского о Солж[еницыне] на секретарьяте: — Я знал его давно, но такого не ждал. Он заставил себя слушать литературных бонз и чиновников, затаив дыхание[75].

Должен был ехать к Лидии Леон[идовне] Пастернак, но почему-то так устал, что вернулся на дачу.

4 нояб. Вчера, когда мы сидели втроем у Юры: он, Рой Медведев и я, М[едведев]. сказал, что пока празднование проходит без поминовения имени Сталина. <…> В речи Брежнева, опубликованной сегодня, тоже нет имени Сталина. <…>

М. звонили из ЦПКК и просили дать для ознакомления его книгу. Он сказал, что даст ее только секретарю по идеологии, как давал в свое время Ильичеву[76].

Он знает о Сталине много, но не все и даже в чем-то меньше, чем я, м. б. На мои вопросы о платформе Сырцова-Ломинадзе ничего мне толком не ответил[77], так же как и о Рютинской платформе.

[рассказ о голосовании на съезде в 1934, когда Сталин прошел в ЦК только 19-м, и делегация во главе с Варейкисом предложила голосовать за него, а Киров отказался возглавить ЦК и потом все рассказал Сталину] но умолчал, кто с ним разговаривал, за что Сталин затаил на него зло. Как мне и рассказывал Вуль в тюрьме, Ежов действительно разбирал бюллетени и даже сличал отпечатки