Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

– Да я…

– Не то что ремня дать, – она даже слова вставить не давала, – через пару месяцев будешь мечтать убить этих ссунов и срунов!

Я услышала стремительные шаги и громкий хлопок – дверь спальни с размаху влетела в косяк. От резкого звука вздрогнули и проснулись дети, которые умудрялись спать, пока женщины переругивались. Многие от испуга завели тоскливое «Аааааа».

– Началоооооось, – белобрысая пошла по рядам, засовывая руку под каждое одеяло, – кто обоссался за ночь? А ну, признавайтесь, бесссстолочи!

Пока ко мне приближалась угроза, я трясущимися от страха руками сгребала под собой мокрую простыню в комок. Запихивала ее под колени. Накажут. Снова накажут!

– Пороть их нельзя, – ворчание продолжалось, – да что им сделается?! Я родных-то луплю, как сидоровых коз, только лучше становятся…

На следующий день в нашу спальню пришли рабочие. Не говоря ни слова, отодвинули одну кроватку от стены и вынесли вон. А на освободившееся место поставили огромную, двухъярусную кровать. Мы никогда в жизни ничего подобного не видели! Раскрыв рты, все малыши в группе наблюдали за их работой.

– Чего вы тут жметесь? – Воспитательница с оленьими глазами подтолкнула нас с Аней вперед. – Идите уже! Это теперь ваша кровать.

Мы смотрели на нее в изумлении и не смели пошевелиться.

– Готово, хозяйка, – доложил рабочий, – укладывайте.

– Спасибо!

Как только мужчины вышли, нас с Аней грубо дернули за руки, подтаскивая к шкафу с чистым постельным бельем.

– Что замерли, дылды? – Воспитательница вложила каждой из нас в руки по простыне, пододеяльнику и наволочке. – Стелите!

Мы старались все удержать, ничего не уронить.

– А ты, – я почувствовала железную клешню на своем плече, – еще раз обоссышься, убью!

Воспитательница предостерегающе тряхнула меня за плечо и отпустила. Завороженная невиданным зрелищем, я медленно двинулась к кровати. Аня уже ползала по верхнему ярусу, старательно разглаживая по матрасу простыню.

Во время тихого часа я долго не могла пристроиться на новом месте – крутилась с боку на бок, наслаждаясь простором и тем, что кровать бесшумная. Не то что старая клетка, которая скрипела при малейшем движении. Я заглянула под кровать и обрадовалась: между полом и матрасом не было свободного пространства, оно оказалось закрыто. Значит, они больше не смогут класть меня голой под кровать! Проверяя длину матраса, я вытянулась во весь рост. Ноги умещались целиком, и еще оставалось место. Это было необычно. Удивительно. Я полежала немного, наслаждаясь новой позой, а потом невольно подтянула колени к подбородку и свернулась в клубок.

А ту воспитательницу, змеиное платье, я больше не видела никогда. Даже не думала о ней.

Время шло. Весна сменяла зиму, а осень – лето.

Хотя тогда мы не различали времен года: когда падает снег, а когда набухают почки? Когда зреет урожай, а когда облетают листья? Этому нас никто не учил. Зато мы хорошо усвоили, что будет, если случайно пролить компот или испачкать одежду. Ослушаться взрослых или задать вопрос. Мы существовали в пространстве, где правили страх и режим. Ни на мгновение мы не отступали от заученного распорядка. Встали с кроватей. Одежда, туалет, каша. Сходили на прогулку. Телевизор, суп, пижама. Легли спать в тихий час. Горшок, молоко, телевизор. Столовая – спальня. Столовая – спальня. Столовая – спальня. Столовая – спальня. Вся наша жизнь проходила в двух комнатах. Никаких отклонений от графика. Ничего нового день за днем. Даже сесть на горшок нельзя было, когда вздумается. Сегодня я понимаю, какой это ужас – существовать без возможности реагировать на потребности своего тела. Терпеть, терпеть и терпеть. Подавлять естественные желания настолько, чтобы перестать их ощущать, – «взрослые знают лучше». А тогда никакой другой жизни просто не представляла. Ничто не прорывалось извне в нашу отрезанную от мира параллельную реальность. Одни и те же зеленые стены. Одни и те же лица. Одна и та же еда. Один и тот же ужасный фильм. Все время, что я жила в доме ребенка – с 1992 по 1998 год, – по телевизору шла «Санта-Барбара».

– Все за столыыыы! – командовали вечером воспитательницы.

Мы уже знали, что нужно быстро сесть за пустые столики в игровой, которая по совместительству была нашей столовой и кинозалом. Каждый день в одно и то же время мы занимали каждый свое место и умолкали. Убедившись, что дети наконец замерли и не шевелятся, воспитатели включали телевизор. Они садились в кресла спиной к нам и прилипали к экранам, откуда на нас выплывали бесконечные арки. Мы старались не шуметь и не подавать признаков жизни, хотя неподвижное сидение перед телевизором было пыткой. Зато воспитательницы замирали в блаженстве – целых сорок пять минут счастья с Иден, Келли, Крузом, Си Си («Что тут смешного? Бессстолочи!»).

Они ускользали из своей проклятой жизни в экран. А мы оставались в своей, умирая от желания подняться с жесткого стула и вернуться на коврик. Но было нельзя.

У меня перед глазами даже сейчас, хотя я уже взрослая и детство осталось далеко позади, плывут бесконечные арки…

Нас мучили «Санта-Барбарой» изо дня в день целых шесть лет. И, хотя я не помню ни единого слова из бесконечных речей героев, не могу пересказать ни одной сюжетной линии, жгучая ненависть ко всем этим Келли, Си Си и Крузам есть до сих пор. Как и ненависть к дому ребенка.

Глава 7. Лечение

Я лежала с открытыми глазами и разглядывала фанерное дно верхнего яруса. На нем просвечивали коричневые очертания сучков, проступали круги старого дерева. Можно было часами смотреть и находить новые изгибы, тени, которые рассказывали свои истории. Я видела извилистые дорожки, а вокруг них – деревья. И маленькие домики, в которых наверняка жили какие-то люди. Но я больше не хотела людей. Не хотела, чтобы они были в моей жизни и даже в тех картинах, которые я видела в своем воображении.

Я давно приучилась просыпаться раньше всех. Уже ничего не могла поделать с собой – к утру всегда оказывалась мокрой. Воспитатели, чтобы я не писалась ночью в кровать, не давали мне пить за полдником и за ужином. Несколько раз за ночь будили и сажали на горшок. Ругали, наказывали, били ремнем. Ничего не помогало. Просто я была плохой, вот и все. И чем больше страха скапливалось во мне, тем чаще я мочила постель. Дошло до того, что моя простыня и пижама постоянно воняли мочой. Когда взрослые не замечали этого, я снова и снова ложилась спать в мокрую постель. Когда замечали, мне же было хуже.

В тот день рано утром скрипнула дверь, воспитательница вошла и остановилась возле нашей с Аней кровати.

– Одевайся! – коротко бросила она, наклонившись ко мне.

Она была чем-то возбуждена и не обратила внимания на то, что я лежу мокрая от пят до ушей. Стараясь не шуметь, я стащила с себя влажные пижамные штаны, следом кофту, стала натягивать трусы и колготы.

– Быстрее! – приказала она.

Как только я надела через голову платье, меня дернули за руку.

– Обувь, – прохрипела воспитательница и отчаянно зевнула.

Я заметила, что, несмотря на такую рань, губы у нее уже накрашены, а оленьи глаза подведены. Неужели снова приехали гости?! Я быстро надела чешки – не хотела добавлять раздражения, возясь с застежками сандалий, – и вылетела вслед за взрослой, ведомая ее сильной рукой. Она тащила меня вверх по лестнице, схватив за запястье. Я во все глаза смотрела под ноги, чтобы не споткнуться, перебирая ступени со скоростью взрослого человека. Наконец мы остановились перед дверями медицинского кабинета. За окошечком белой двери, завешенной пеленкой, было темно. Воспитательница провела рукой по длинным каштановым волосам, улыбнулась и постучала. В окошечке вспыхнул свет.

– Можно? – Она тихонько открыла дверь. – Девочку привела вам показать.

– Что же так рано? – протрубил из глубины кабинета мужской голос.

– Потом времени не будет, в семь у детишек подъем!

Доктор, щурясь, вышел из-за ширмы. Он был огромным, до потолка. Чтобы заглянуть ему в лицо, пришлось бы запрокинуть голову. То ли мне показалось, то ли я действительно услышала сдавленный вздох воспитательницы, которая стояла позади меня. Я изумленно разглядывала мужчину – растрепанные волосы, грубое