Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

В тот момент, когда тип исключается из процесса производства, тотальный характер работы в нем проявляется в измененной, специальной форме, например, в форме вооружения. Поэтому группа безработных, в которых репрезентирован тип и которых можно наблюдать, скажем, в лесном лагере, на спортивных состязаниях или в политической команде, ничем не напоминает ту картину, которую представляли собой бастующие массы старого стиля. Здесь проступает некий воинственный характер, и состояние безработицы, если на него правильно посмотреть, следует расценивать как образование резервной армии. Здесь таится иная форма богатства, открыть которую бюргерская мысль была не способна. Миллионы мужчин, лишенных занятия — в одном лишь этом факте заключена власть, скрыт стихийный капитал, и рабочего можно узнать в том числе по тому, что только у него есть ключ к этому капиталу.

Таким образом, здесь наше внимание привлекает не сам по себе безнадежный упадок созданных массой порядков. Новые порядки создаются не в силу этого обстоятельства; оно дает всего лишь повод для их установления.

Решающий шаг в повороте к рабочей демократии заключается, скорее, в том, что активный тип уже осуществляет поворот к государству. Мы сталкиваемся здесь с вхождением партий, движений и учреждений в органическую конструкцию — в новую форму единства, которую мы также назвали орденом и которая характеризуется тем, что стоит в культовом отношении к гештальту рабочего.

Движение фронтовиков, армия, социал-револю-ционная партия превращаются таким образом в новую аристократию, которая овладевает решающими духовными и техническими средствами. Различие между такими величинами и партией старого стиля очевидно. Тут речь идет о выучке и элитном отборе, в то время как партийные устремления направлены на формирование массы.

Для особого характера органической конструкции показателен тот всюду встречающийся факт, что в какой-то определенный момент происходит «закрытие списков» и повторяются чистки, на которые партия не способна уже по самой своей сути. Это влечет за собой надежность и однородность состава, обеспечить которую в том историческом положении, в котором мы находимся, может только тип, и именно потому, что он один располагает узами, сообразными этому положению.

74

Уже одно лишь наличие таких уз, гарантирующих функционирование рабочей демократии, представляет собой факт, который не может не оказывать формирующего влияния на человеческий состав в целом и оказывает его в той мере, в какой решающее воздействие осуществляется уже не путем формирования общественного мнения или численного большинства, а посредством определенного рода акций.

Здесь тоже видно, что предпосылки для таких акций создала эпоха либерализма. Тип отличается тем, что способен использовать эти предпосылки в чисто техническом смысле. Правда, нам вновь нужно вспомнить о выводе, сделанном нами при рассмотрении техники, а именно о том, что к такому использованию призван только тип, ибо ему одному свойственно метафизическое, соразмерное гештальту отношение к технике. Этим объясняется тот часто наблюдаемый сегодня факт, что мероприятия, которые не удаются бюргерскому уму, для типа не составляют никаких затруднений.

Поэтому, когда мы констатируем, что тип видит в формировании общественного мнения дело техники, нам необходимо полностью освободиться от макиавеллианских предрассудков. Метод, выводимый из такого утверждения, в нашем пространстве годится не для какой угодно величины, а для одного лишь типа, для которого всякий инструмент непременно выступает как инструмент рабочий, то есть как орудие вполне определенного чувства жизни. Поэтому когда он превращает общественное мнение из инструмента бюргерского понятия свободы в чисто рабочую величину, тут происходит не только видовое изменение, но и изменение ранга. Это частное проявление того высшего факта, что техника есть способ, каким гештальт рабочего мобилизует мир. И здесь скачок от деструктивного метода к позитивному можно заметить в тот самый момент, когда господство становится зримым.

Тут следует упомянуть о превращении парламентов из инструментов бюргерского понятия свободы и институтов формирования общественного мнения в рабочие величины, что по смыслу равнозначно превращению общественных органов в органы государственные. Следует упомянуть об овладении техникой плебисцита, происходящем в пространстве, в котором не только понятие народа, но и все затрагиваемые альтернативы наделены весьма однозначным характером. Далее, следует упомянуть замену социальной дискуссии технической аргументацией, соответствующую замене общественных функционеров государственными чиновниками.

Сюда относится и осушение того болота свободных мнений, в которое превратилась либеральная пресса. Здесь тоже можно видеть, что техническая сфера намного важнее индивида, продуцирующего свое мнение внутри этой сферы. Насколько чище рабочий такт машины, через которую прогоняется это мнение, и насколько значительнее та точность и скорость, с которой любая партийная газета попадает к своим читателям, чем все партийные различия, какие только можно себе вообразить. Это воистину власть, — правда, такая власть, с которой не умеет обращаться бюргерский индивид и которую он из-за недостатка легитимности использует как perpetuum mobile[48] свободного мнения.

Мы наконец начинаем понимать, что здесь за работу берется весьма единообразный человеческий род и что в борьбе мнений нужно видеть спектакль, в котором каждый бюргерский индивид играет отведенную ему роль. Все эти люди радикальны и, стало быть, скучны, и общий для всех них способ пропитания состоит в том, чтобы перековывать факты на мнения. Общий всем им стиль определяется как простодушное ликование по поводу какой-либо точки зрения, какой-либо перспективы, которая свойственна только им, — то есть как чувство уникального переживания в его примитивнейшей форме.

То, что было сказано о театре, справедливо и для газет; становится все труднее различать их элементы — текст и объявление, критику и новости, политический отдел и фельетоны. Все тут в высшей степени индивидуально и в то же время в высшей степени предназначено для массового использования.

Та независимость, на которую ссылается пресса, всюду имеет одну и ту же природу, где бы ни сталкивались мы с такими ссылками. Она заключается в независимости бюргерского индивида от государства. Все речи о прессе как о новой великой власти относятся к фразеологии XIX века; в связи с ними рождаются крупные аферы, в ходе которых журналисту ловко удается привлечь государство к ответу перед разумом и добродетелью, то есть, в данном случае, перед истиной и справедливостью. Здесь мы тоже сталкиваемся с нападением, искусно проводимым под видом обороны, и иллюзорное либеральное государство тем более подвержено этим нападкам, что они ведутся перед судом его основных принципов. Картина была бы неполной, если бы мы не усмотрели и то отношение, которое существует между свободным мнением и интересом. Нам прекрасно известна связь такого рода независимости с подкупом, которая приводит, в конце концов, к духовному и материальному субсидированию из заграницы.

Атака на независимость прессы — это особая форма атаки на бюргерского индивида. Поэтому ее