Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский

ЦК записку, о которой рассказывал Евгений Примаков, ученые рекомендовали воздержаться от каких-либо действий, так как любое из них по принципу домино могло повлечь вспышки насилия еще примерно в 15 точках СССР.

Так и случилось. Сразу вслед за погромом в Баку беспорядки вспыхнули в Душанбе на почве слухов о массовом переселении сюда армян (на самом деле приехало лишь несколько семей). За недостатком армян досталось в основном русскому населению города — всего погибло 25 человек, сотни были ранены. В июне в киргизском городе Ош произошло побоище из-за земельных споров между киргизами и узбеками, затем распространившееся по селам, в результате погибло уже около 1200 человек. В июне 1989 года в Ферганской области узбеки стали громить дома турок-месхетинцев, выселенных сюда в 1944 году, число погибших неизвестно, но на территорию России было вывезено 16 282 гражданина этой национальности.

Еще часть межнациональных конфликтов в 1988–1990 годах только тлела, огонь вспыхнул после распада СССР: резня в Абхазии, расстрел так называемого автобуса (на самом деле грузовика с людьми) в Южной Осетии, вооруженный конфликт в Молдавии с русскими военными, населяющими Приднестровье. Мне случилось побывать в Осетии и Приднестровье. Тогда тяжелое вооружение еще не расползлось из военных частей, пушки стреляли болванками, а не снарядами, и по сравнению с тем, что пришлось потом увидеть в Чечне, это было еще «лайт», но кровь с тех пор лилась уже практически беспрерывно.

Сотни тысяч этнических русских и украинцев уехали из Казахстана и республик Средней Азии, да и из автономий Северного Кавказа, если не в связи с прямо угрожавшей им опасностью, то из-за резко изменившегося отношения к ним со стороны людей титульных национальностей. Все они, разумеется, проклинали при этом перестройку и лично Горбачева.

Его осуждают за нерешительность с применением силы — все это время он толковал, что решение надо искать политическим путем, что, когда экономическое положение в СССР улучшится, причины для межнациональных конфликтов отпадут сами собой. Это, вероятно, было правильно в теории, но не время было ею заниматься, когда пролилась или вот-вот прольется кровь. Но субъективно нерешительность Горбачева была связана с тем, что он в самом деле всегда испытывал отвращение к насилию и все еще верил в «здравый смысл народов».

Полицейские и тем более войсковые операции по подавлению массовых беспорядков на национальной почве требуют заранее отработанных, быстрых и скоординированных решений и действий, что может быть обеспечено только в результате специальной подготовки и тренировок. Нужны и специально подготовленные и владеющие темой переговорщики. Не только Горбачев — никто в СССР не был к этому готов.

Место для национализма освободила рухнувшая конструкция советского «старшего брата». При транзите власти от партии к Советам «старший брат» стал стремительно терять прежнюю легитимность. Возвращаясь к мысли Арендт о власти и авторитете, «старший брат» в лице Горбачева допускал те же ошибки: пускался в споры и увещевания, чем ставил себя на один уровень с «младшими», грозил силой, которую затем не мог или не решался применить, а когда она применялась по его указанию или от его имени, то намеренно или по неумению это делалось крайне неуклюже. Таким образом и авторитет среди военных Горбачев одновременно тоже терял, оставаясь без инструментов принуждения.

Интернационализм, как преобладающий образ мысли, был ценным завоеванием СССР, но, как выяснилось, оба советских диспозитива — официальный и перпендикулярный ему, но от него отталкивающийся — не могли быть отремонтированы по частям и рухнули целиком. Без этих «очков» массы людей на время потеряли зрение и способность тестировать действительность, а в результате сбоя «программ» — способность действовать разумно.

Зато то и другое сохранили прошедшие огонь, воду и медные трубы представители советской номенклатуры. В национальных республиках они подхватили уже готовый диссидентский национализм, используя его теперь как номенклатурный. Предложивший такую классификацию Паин указывает также, что за отсутствием в СССР институтов гражданского общества — а все симулякры в виде комсомола, профсоюзов и других псевдообщественных организаций рухнули вместе с КПСС — никакой другой базы для консолидации, кроме национальной и даже этнической, у «масс» не было.

Застрявшие в социальных лифтах элиты второго эшелона использовали национализм как средство продвижения наверх, а первые секретари компартий большинства союзных республик переобулись в воздухе и сдали «старшего брата», открестившись от родства. Двое из представителей высшей советской номенклатуры — Борис Ельцин и Леонид Кравчук — возглавят «парад суверенитетов», то есть кампании по отделению от СССР, остальные будут ждать, чем это кончится, а затем присоединятся к ним (подробнее в главах 23 и 27).

Пытаясь понять истоки столь же чудовищной, сколь и неожиданной для советских людей жестокости, которой сопровождались межнациональные конфликты эпохи перестройки и которая во многих случаях явно не диктовалась «целесообразностью» (пусть даже самой циничной и связанной с корыстными мотивами), я консультировался при написании этой главы с исследователем психологии агрессии Сергеем Ениколоповым. Он считает, что агрессия не является специфическим признаком национализма, например, если вспомнить казака, который рассказывал Горбачеву, как он со товарищи вырезал целую станицу в годы Гражданской войны (см. главу 4), там аналогичная дикость выросла не на национальной, а на классовой почве.

Ениколопов указывает, что градус агрессии массово повышается в периоды социальной и экономической дестабилизации как реакция на страх, вызванный неопределенностью будущего и своего положения в нем. Этот страх заставляет людей, вполне обычных и разумных в обстановке стабильности, искать прибежища в коллективном «мы», в толпе, которая легко поддается внушению. Самый примитивный, а потому и распространенный способ идентификации «я» с «мы» состоит в самоопределении по отношению к внешнему «врагу», который легко находится. Для поворота к крайней жестокости нужна и какая ни на есть идеология, но она в ту пору всегда оказывалась уже наготове: конфликты на Кавказе и в Средней Азии так или иначе уходили корнями в более древнюю историю со своими для каждого из этносов героями и чудовищами.

Номенклатурный национализм в предельно циничном, но точном значении этого слова «целесообразен»: адская энергия «масс» определенным образом направляется и используется для решения политических задач. Это то, пусть чудовищное, но рациональное насилие, которая Арендт приписывает Адольфу Эйхману в своей классической работе «Банальность зла». Это насилие как средство, но на уровне «массы» оно часто переходит в насилие как цель, то есть уже в садизм и абсолютное, нечеловеческое зло.

Анализируя межнациональные конфликты в разных хронотопах бывшего СССР, мы можем заметить, что уровень провала в варварство был все же не везде одинаков. Что бы ни говорили, но, не считая отдельных эксцессов, предел жестокости в Армении не был