Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

В эту ночь Мечетный не спал. И не то чтобы мучила боль. После того, как ему что-то впрыснули, навязчивая, как бы звенящая боль отступила, приглушилась. К странному состоянию бесчувственности своего тела он начал привыкать. Нет, спать не давала неотступная мысль – глаза. Вернется ли зрение или он теперь слепец и жизнь придется доживать в страшном мраке?

Неужели навсегда ушло от него богатство красок? Неужели не увидит он никогда этих звенящих над головой сосен, звездного неба? Нет-нет, успокаивал он себя, ну что этот «коновал» из медсанбата понимает в глазах. Вот посмотрят специалисты, что-то там сделают, заживут раны, вернется свет.

А если все-таки не вернется? Что тогда? Оставаться на всю жизнь слепцом? Жить на ощупь? Пальцами читать какие-то огромные книги, как это делает знакомый ему земляк-сталевар, которому пламенем обожгло глаза? И перед мысленным взором вставал этот крепкий, могучий человек, сидящий у окна своего домика и с утра до вечера склеивающий какие-то всегда одни и те же коробочки. Впрочем, «с утра до вечера» – этого тоже для него не было. Его окружала вечная мгла, и, вероятно, потому на этом лице с крупными, мужественными чертами всегда дрожала робкая, виноватая улыбка. Вспоминая этого земляка, которого все в поселке знали и жалели, Мечетный холодел от страха: нет-нет, только не это.

А организм уже начинал приспосабливаться к новому положению. Заметно начал обостряться слух. Он слышал, как за полотном палатки протяжно и звонко шумят вековые сосны, как откуда-то издалека ветер иногда доносит крик петуха, как во сне храпят и постанывают соседи и как где-то, в другой палатке, криком кричит лейтенант, которому ампутировали разбитые ноги. С соседней койки доносилось дыхание маленького сержанта, она что-то бормотала во сне. И уже издалека слышались звуки канонады. Ухо фронтовика ясно различало, что в орудийный хор уже вплелись басы тяжелой артиллерии. Залпы легонько встряхивали землю и заставляли звенеть мензурку, стоявшую на тумбочке: здорово наступают, бьют уже по резервам…

Под утро капитан ненадолго забылся в тяжелом, беспокойном сне. Но и сквозь сон его обострившийся слух донес до него новый необычный звук, раздавшийся в палатке. Он инстинктивно приподнялся на локти, повернув голову в сторону этого звука. Ничего, разумеется, не увидел, но угадал, что это плачет его соседка. Плачет тихо, взахлеб, по-детски шмыгая носом.

– Что вы, сержант, что с вами?

Рыдания стихли, девушка затаилась.

– Что случилось, что у вас там?

– Ничего, товарищ капитан, плохой сон видела.

– Зачем говорите неправду? Больно? Позвать дежурного?

– Нет, нет, что вы, товарищ капитан. Зачем? У меня уже прошло.

– Дежурный!

Послышались шаркающие шаги.

– Чего тебе, милый, чего кричишь? – спросил женский, явно старческий голос.

– Не я, вот она…

– Ну о чем говорить: неловко повернулась, раненую руку потревожила. Вы уж, тетечка, меня извините, ступайте, подремите…

– Это я звал, – вступил в разговор Мечетный. – Вы что, не понимаете, что ей больно и надо оказать помощь?

– А тут, милый, всем больно. Больно – терпи. Христос терпел и нам велел, – ворчала невидимая Мечетному старуха, неведомо как очутившаяся среди военных. А потом, обращаясь уже не к нему, потеплевшим голосом добавила: – Сколько же тебе годочков-то, милая? Ох, война, война! Никого она не щадит. Ни старого, ни малого, дети – и те воюют. А ты, начальник, больше не кричи, не буди людей. Вторые сутки глаз не смыкают…

На миг этот разговор рассердил было капитана. Он же командир, как можно с ним так разговаривать. Потом вспомнил, что никакой он здесь не командир, что на госпитальной рубахе погоны не полагаются, что обладательница старческого голоса, конечно, права. Понял, устыдился и, когда старуха спросила, может, все-таки разбудить сестричку, торопливо ответил:

– Нет-нет, не надо, ступайте отдыхайте.

– Поспите, нянечка. Какие сутки-то у вас тяжелые были, – сказала девушка.

– И не говори, милая, и не говори…

По тому, как скрипнула койка, Мечетный понял, что старуха присела на уголке его постели и в общем-то не прочь поболтать.

– Уж куда тяжелее. Такой был день, не приведи господи. Наши-то, говорят, через этот самый немецкий Одёр шагнули. Бои страшенные. Новых и новых везут. Сестричка наша совсем с ног падает. Как села, так и уснула. Спит сидя, и папироска к губе приклеилась… Мы-то, что называется, на хвосте у войны, и то нам нелегко. А каково-то вам в голове идти. О-хо-хо… Где же это вас, товарищ начальник, благословило? Уж не за Одром ли в Германии?..

Голос у старухи был дребезжащий, однако еще сохранял былую звучность. Этой звучностью он напоминал голос матери, которую Мечетный потерял, когда был подростком. Захотелось увидеть лицо старой женщины, неведомо как и почему оказавшейся в медсанбате первого эшелона. Инстинктивно повернул голову в ее сторону и ничего не увидел, кроме тьмы. И снова подумал: неужели навсегда? Подумал и застонал.

…С особой четкостью вспомнилась кандидату технических наук, инженеру Мечетному эта первая слепая ночь, проведенная под брезентом медсанбатовской палатки. Вспомнилась во всех деталях: и подрагивание земли при залпах тяжелой артиллерии, и мирное пение петуха, неожиданно вторгавшееся в эту боевую ночь, и старческий голос, и то, как старуха смешно звала немецкую реку: Одёр.

5

Настало утро. Мечетный не увидел розового солнечного луча, протянувшегося из-за откинутого полога палатки в густую полутьму, где тесно, почти впритир стояли койки и носилки. Но он почувствовал прикосновение этого луча на своей руке. Издалека послышалось позванивание умывальников. Потом возникли знакомые шаркающие шаги, и старческий голос сказал:

– Ты тут одна из женского пола. Тебя первой и умою.

– Нет-нет, я сама, – всполошилась старший сержант, и койка у нее энергично заскрипела. – Мамочки-тетечки, я ж сама великолепно умоюсь одной рукой. Зачем мне вас затруднять?

– Давай-ка, девонька, без разговоров. Ты теперь раненая. Тебя беречь положено. – Старуха гремела кувшином и тазом. Голос ее звучал по-другому, чем ночью, уже деловито, энергично. – Сколько же тебе все-таки лет-то, милая, будет?

– Семнадцать… семнадцатый…

– Дитя, совсем дитя… Приподнимись-ка на локоток, а мы подушечку подобьем, вот так… Как же это тебя в армию-то допустили, ведь таких несмышленышей не берут?

– А мы с подружкой в паспорте год подчистили. Я-то ладно, а вот вы-то? Как вы-то в армию попали? Сколько вам лет?

– Седьмой десяток разменяла. Смоленские мы. Все у нас супостат перекрошил: ни кола ни двора, одни печки. Сыны в армии, неведомо где, и живы ли еще, не знаю. А мужа моего, Федора Григорьевича, фрицы расстреляли… Одна я осталась, как былинка в поле. Ну и прибилась к медсанбату, солдатам портки стирать. А сейчас вот достиралась, в санитарки произвели. С санбатом моим вон куда, в Польшу, дошла. На эту самую немецкую реку Одёр. И ранена была, что ты думаешь? Правда, чуть царапнуло осколком, когда он, поганый, на медсанбат, на красный крест осколочную бросил. Дай-ка я тебя, милая, вытру. Не сохнуть же тебе на ветру. – И вдруг: – А что, сосед-то, капитан, суженый, что ли, твой?

Мечетный, слушавший этот разговор сквозь дрему, сразу насторожился: суженый.

– Командир мой, ротой нашей командовал. – И с гордостью: – Наша рота, тетечка, первая в Германию шагнула. А впереди всех он, капитан Мечетный.

– Отвоевался твой герой. Глаза-то ему, наш врач говорил, больше, видать, и не открыть.

– Тш-ш.

– А что тут, милая, таиться? Обманывать такого человека – большой грех. Ложь никому никогда пользы не приносила. Пусть уж смотрит правде в глаза.

– Было бы чем смотреть, – включился в разговор Мечетный.

Старческая шершавая рука легла на его руки.

– Вот и жаль, что вы бога демобилизовали, не верите. А ведь с богом-то в беде легче было: человек предполагает, а бог располагает.

– А идите-ка вы со своим богом знаете куда?! – уже кричал Мечетный, чувствуя, как на него, подавляя его волю, разрывая самоконтроль, накатывает волна ярости.

Старческая рука опять легла на его руки, опять послышался голос, какими-то интонациями напоминавший Мечетному голос матери.

– А ну не шуми-ка, Аника-воин, – примирительно сказала старуха. – Давай-ка я и тебя умою.