Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

Глядя на такое сочетание идеологического постоянства и институциональной изменчивости, англосаксонские критики (начиная с возражений Томаса Джефферсона Лафайету в 1789 г.) утверждали, что лучше двигаться от конкретного и частного к общему и универсальному, а не наоборот. Однако мировая общественность считает иначе. В 1948 г. ООН приняла «Всеобщую декларацию прав человека», разработанную международной комиссией под председательством Элеоноры Рузвельт, где синтезированы французская и американская точки зрения; в 2000 г. ещё не оперившийся Европейский Союз принял «Хартию об основных правах», согласно которой граждане стран — членов ЕС, даже стоящей несколько особняком Великобритании, могут подавать в суд на свои правительства. Для современности критерий универсальности, по всей видимости, является нормой, когда речь идёт о человеческих ценностях и достоинстве.

В последний раз в столь всеобъемлющей форме он встречался в религиозной идее личного бессмертия души, особенно в её христианском варианте, согласно которому Бог воплотился в человека, дабы искупить грехи всего человечества. Разумеется, «христианский мир» существовал в ограниченном географическом ареале, видя себя окружённым язычниками и неверными. И, конечно, с XI в. (как минимум) он раскололся на греческую и латинскую части; а последняя с XVI в., в свою очередь, — на католичество и различные формы протестантства. Тем не менее принцип всеобщности или «кафоличности» утверждался им как основополагающий, то есть провозглашалось потенциальное единство человеческого рода. В сущности, «Четыре Пражские статьи» можно считать первой неуклюжей попыткой определения прав не в духе партикуляристской феодальной хартии, а в религиозном смысле, как свободы совести: права слышать Слово Божье на чешском языке и причащаться под обоими видами.

Иными словами, каждая европейская революция не только становилась радикальнее предыдущей: весь европейский революционный процесс в целом носил кумулятивный характер. Таким образом, гуситская протореволюция, вспыхнувшая в основном на религиозной почве, по сути, способствовала возникновению не оформленного теоретически конституционализма, который предопределил новый раунд завершённых революций — в Нидерландах и Англии, хотя эта преемственность, конечно, открыто не признавалась. (Вспомним, что лютеранская Реформация была незавершённой революцией.) Затем английская революция, поскольку она представляла собой также радикальную Реформацию, опиралась на континентальную кальвинистскую идеологию и экклезиологию, включая теорию политического сопротивления эпохи французских религиозных войн. Столь же очевидно, что американцы подхватили эстафету у англичан, с их историческими правами английской нации, сформулированными в 1688 г., обобщив последние в терминах естественного права, идущих от стоиков и средневекового «христианского мира». Наконец, французы начали с того, на чём остановились американцы, и завершили процесс универсализации: права человека стали внеисторическими рациональными принципами, основанными на истинно народном суверенитете и влекущими за собой социальное следствие — идею равенства.

Чего же следовало ожидать дальше? Только попытки начать с вечно не выполняемого обещания равенства вкупе с ещё более неуловимым «братством» и добиться их путём последней и совершенной революции. В XIX в. это «второе пришествие 1789 г.» получит название «социализма». Он станет великим теоретическим проектом девятнадцатого столетия и великим практическим экспериментом двадцатого.

Часть III. В поисках социалистической революции

9. От первой современной революции к первой ожидаемой революции, 1799–1848. Обзор девятнадцатого столетия

После 1789 г. больше не могло быть «неумышленной» революции. Поток перемен, начавшийся в 1776 г. и достигший кульминации в годы после Бастилии, показал миру, что условия человеческого существования можно преобразовать. Открылся секрет, что история делается посредством революций, и сценарий современной драмы освобождения предстал перед миром, как открытая книга. Люди получили возможность ожидать более совершенного воплощения этого сценария в жизнь, рассуждать о его природе и развитии, даже организованно инициировать его начало. Поэтому для столетия с 1815 по 1914 г. характерна культура постоянных революционных ожиданий.

Более того, американская и французская революции между собой определили, как должны выглядеть преобразованные условия человеческого существования. Несмотря на существенные различия в деталях, обе установили, что это — республика, основанная на либеральных, эгалитарных и светских принципах. Американцы пришли к этому идеалу более лёгким путём, просто повернувшись спиной к традиционному европейскому порядку; французы же могли прийти к нему лишь путём тернистым, уничтожив наследие, уходившее корнями гораздо глубже двух столетий королевского абсолютизма — в мир «двух мечей» и «трёх сословий». Но, невзирая на данную разницу, монархической и аристократической Европе оба примера справедливо представлялись в равной мере чуждыми и губительными.

Тем не менее из двух моделей освобождения — американской и французской — последняя имела гораздо больше значения для будущего революционной идеи. Американская модель, безусловно, всегда маячила перед Европой на дальнем горизонте как образец функционирующей республики. Однако эта модель не связывалась ни с какой революционной традицией и, следовательно, давала Европе, всё ещё находившейся в значительной степени под властью «старого режима», мало идей о том, как освободиться. Франция служила остальным европейским странам более подходящим примером. Поскольку французская республика оказалась недолговечной, радикальные настроения сосредоточились на революционных действиях, которые её создали и стали вновь необходимы, чтобы её вернуть. Новая эпоха ожидаемой революции, таким образом, черпала вдохновение преимущественно во французской традиции.

Долгое ожидание революции в XIX в. можно разделить на два основных периода. В широком смысле радикальные ожидания были лирическими и романтическими до 1848 г., позитивистскими и «научными» после него. До 1848 г. новый переворот постоянно казался близким, и действительно нередко вспыхивали волнения. В промежутках между ними не прекращало существовать революционное движение, международное по масштабам и поддерживаемое сетью тайных обществ. В тот период действие сосредоточилось в Париже, священном городе революции, куда стекались люди со всего континента. Ибо революция стала теперь настоящей профессией для международной группы её служителей, таких, как Джузеппе Мадзини, Карл Маркс, Михаил Бакунин, стремившихся адаптировать французскую модель освобождения для более отсталых регионов Европы.

Революционная практика в те годы означала в основном вооружённое восстание и уличные баррикады — ритуал освобождения, который Делакруа в 1830 г. обессмертил своей «Свободой, ведущей народ» с обнажённой грудью, а Гюго в сентиментальных тонах изобразил в «Отверженных», описывая события 1848 г. Собственно, эти образы до сих пор олицетворяют «революцию» в народном воображении. Однако подобная тактика похоронила себя поражением 1848 г. (эстетические похороны ей устроил Флобер в романе «Воспитание чувств»), и последняя вспышка такого рода во время Парижской коммуны 1871 г. уже представляла собой безнадёжный анахронизм. После катастрофы революционное движение смирилось с необходимостью длительной и терпеливой борьбы.

Ожидание революции институционализировалось в виде I и II Интернационалов. Знаковыми моментами их деятельности были периодические многонациональные конгрессы, а безудержный утопизм начала XIX в. уступил место рационалистическому материализму марксизма[269]. Одновременно революция продвигалась на восток