Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

Городок выглядел, каким она его помнила, только все в нем изменилось. На длинной извилистой главной улице теснили друг друга ничем не примечательные магазины, в сквере распускались почки на тюльпановых деревьях. Дома сочетали немецкую аккуратность с французской беспечностью: где-то стены были недавно оштукатурены, где-то оставались живописно обшарпанными. В центре города по-прежнему стояла школа, в которой работал ее отец; в этом же здании размещалась мэрия. В Бартенхайме это было самое солидное здание: его готические окна были отделаны розовым вогезским песчаником, а ступенчатый фронтон напоминал эльзасскую девушку с бантами в волосах. Наверху висел школьный колокол, и когда мама вошла внутрь, в темных, обшитых филенчатыми панелями залах по-прежнему пахло печным топливом, пылью от ластика, слизью и карандашной стружкой. Дети, однако, давно учились в другом здании.

Мама прошла мимо вахты и вышла во двор, где ученики когда-то играли на переменах. Она вспомнила, как была здесь в последний раз, в 1943 году, и как ей было стыдно. Отец привез ее из Германии на один день, чтобы она посидела на его уроках у третьеклашек. Наверное, он думал, что ее острый ум и строгое немецкое школьное воспитание произведут впечатление на учеников. Он всегда считал ее своим самым прилежным ребенком, потому что относилась к учебе она с той же серьезностью и с тем же рвением, что и он сам. Но когда он на математике попросил ее сосчитать какую-то сумму, план потерпел крах. Вместо того чтобы сразу вскочить с места и выпалить ответ, она лишь уставилась на него пустым, стеклянным взглядом.

Присев на дворовом крыльце старой школы четыре десятилетия спустя, она вспомнила, как разочарованно скривился его рот в тот момент, как сухо он велел ей сесть и задал тот же вопрос другому ученику, который ответил на него правильно и без колебаний. «Я здесь совсем чужая», – подумала она. Ее отец умер четыре года назад в доме престарелых в Германии. Если бы он был жив, она бы расспросила его о том дне и о четырех годах, которые он провел в Бартенхайме во время войны. Но теперь было поздно, и с этим городом ее ничего не связывало, кроме смутных и дурных воспоминаний.

Она уже собралась возвращаться к машине, как кто-то привлек ее взгляд. По тротуару за задними воротами шел пожилой мужчина. Он тащил за собой игрушечную повозку, в которой сидели два маленьких мальчика, скорее всего, его внуки. На вид ему было столько же лет, сколько было бы ее отцу, будь он еще жив.

Мама на мгновение замерла в нерешительности, после чего бросилась через двор к нему. «Как будто отец меня подтолкнул», – рассказывала она мне потом. «Он как бы сказал: „Пойди посмотри на школу. Выйди во двор. А теперь ты должна что-нибудь сказать“». Пока она добежала до старика, сильно разволновалась и из-за этого забыла представиться. Поздоровавшись, она сразу перешла к делу – начала по-французски, затем перешла на немецкий, услышав его акцент. «Мой отец Карл Гённер жил здесь во время войны», – сказала она. «Он был директором школы во время немецкой оккупации. Вы его случайно не помните?» Старик, которого звали Жорж Чилль, уставился на нее. «Ha jo! – наконец сказал он. – Ich ha doch si Lebe grettet!»[32] – «Конечно! Я же спас ему жизнь!»

Жорж Чилль был французом, Карл – немцем. Война сделала их врагами, но, сложись история иначе, они вполне могли бы быть близкой родней. Жорж и Карл жили километрах в тридцати друг от друга, соблюдали одни и те же традиции, оба были католиками. Предки их селились в одних и тех же сосновых лесах и долинах рек и передали им по наследству родственные диалекты. Эльзасский диалект, на котором изъяснялся Чилль, звучал по-деревенски грубовато. Это очень старый вариант немецкого, но с французскими заимствованиями, как если бы [немецкий] картофельный суп заправили [французскими] сливками: Vielmols Merci[33]. Répétez noch a mol[34]. Алеманнский диалект – на нем говорил Карл – мягче и музыкальнее, с певучей гармонией Шварцвальда. Однако оба понимали друг друга без труда, просто жили на двух берегах одной реки.

В этом месте ширина Рейна меньше километра, но люди воевали здесь две тысячи лет. Можно сказать, во всем виноват Цезарь. Когда в 58 году до нашей эры он вторгся со своими четырьмя легионами в Восточную Галлию, у последней не было ни четких границ, ни какой-то единой идентичности. Населяли ее разные языческие племена – секваны, треверы, левки, свевы. Одни по культуре и языку были ближе к кельтам, другие – к германцам. Разница не всегда была очевидна. Люди по обе стороны реки занимались охотой и земледелием, ковали железо и бронзу, боготворили природу и будто бы совершали человеческие жертвоприношения. Кельты, по словам Цезаря, верили в переселение душ, и имущество их вслед за душами часто переходило из рук в руки. Если река замерзала и ее форсировали какие-нибудь вояки, их быстро выгоняли обратно.

Римляне положили всему этому конец. Чтобы править успешно, им нужны были колонии с четко очерченными границами. Вместо того чтобы разбираться в различиях между дюжиной кельтских и германских племен, Цезарь рассовал их всех по нескольким «мешкам» с четкой маркировкой. «Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части», – писал он потом в «Записках о Галльской войне», в которых подвел итог своим походам в регион с 58 по 50 годы до нашей эры. «Все они отличаются друг от друга особым языком, учреждениями и законами. Галлов отделяет от аквитанов река Гарумна, а от бельгов – Матрона и Секвана. <…> [О]ни живут в ближайшем соседстве с зарейнскими германцами, с которыми ведут непрерывные войны».

Germanis, qui trans Rhenum incolunt: зарейнские германцы[35]. Одной этой брошенной вскользь фразой Цезарь навечно прочертил воображаемую линию по реке и заложил основу устойчивых стереотипов. Галлы были «крупного телосложения с рельефными мускулами» – писал позднее греческий историк Диодор Сицилийский[36]. У них была белая кожа и светлые волосы, которые они отбеливали в известковой воде. Германцы, по свидетельству Тацита[37], были коренасты и грубы, «со свирепыми голубыми глазами, рыжими волосами и огромных размеров туловищами, пригодными только для больших нагрузок»[38]. Галлы – мягковаты, но восприимчивы к цивилизации. Германцы – забияки, грозные в бою. Лучше держать их на расстоянии, на том берегу реки[39].

Германию придумал Цезарь: так говорят некоторые историки[40]. Однако и римляне меняли свое отношение к границам: Цезарь провел ее по Рейну, но на более поздних картах оба берега реки обозначали одним названием – Germania Superior[41]. Через Рейн было несложно переправляться, и в культурном отношении долина реки не