Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

родства, агентства по оформлению документов, книжные магазины были забиты бланками родословных – Ahnenpäße – и инструкциями по их заполнению. Сначала доказательства происхождения должны были предоставлять только члены нацистской партии и их супруги, а также члены организаций, связанных с партией. (Лидерам НСДАП полагалось подтвердить свою родословную до 1800 года, некоторым членам СС – до 1750‐го). Затем к ним добавили военных, студентов, государственных служащих, юристов, врачей, дантистов и других. К 1945 году в Германии действовало более двух тысяч законов и постановлений по расовым вопросам, и почти у каждого гражданина были доказательства его происхождения в той или иной форме. В какой-то момент государственное издательство Westfalia предупредило правительство, что запасы родословных книжек почти закончились. В типографиях не хватало бумаги.

Часто, впрочем, властям в качестве документов хватало свидетельства о рождении и заявления под присягой. Иногда, если кто-то, например, утверждал, что вырос с отчимом-евреем, требовалось сдать тест на наследственность. Сначала брали анализ крови (часто безрезультатный), чтобы выяснить, не рожден ли ребенок вне брака. Затем изучали отпечатки пальцев, черты лица, цвет глаз, форму черепа, цвет кожи, а иногда и умственные способности. После сбора и анализа данных людей распределяли по точным, хотя и во многом вымышленным, расовым категориям: арийской, еврейской, инородческой и Mischling – смешанной. В Нюрнбергских законах места двусмысленности не оставалось. Всякий, у кого трое или четверо бабушек или дедушек были евреями, лишался прав на гражданство, на государственную службу и сексуальную жизнь с «истинными» немцами. «Кровь, выносившая нас – не праздный вопрос», – гласил один из эпиграфов в Ahnenpaß (его написала немецкая поэтесса Изольда Курц, сочинившая панегирик к пятидесятилетию Гитлера)[56]. «Наши предки тихо идут рядом с нами по жизни и без нашего ведома влияют на все, что мы делаем».

Как и многое в истории моего деда, его родословная книжка оставляет двоякое ощущение. Это одновременно и семейная история, и символ коллективного безумия, продукт принуждения и соучастия. Ее страницы сводят историю к прямой линии: Антон родил Иоганна, Иоганн родил Мартина, Мартин родил Томаса, Томас родил Карла. Они подразумевают, что ДНК – это судьба, а генеалогия – «дорожная карта», ведущая как в будущее, так и в прошлое. Но нацисты вскоре убедились в обратном. В Германии Ahnenpaß вроде бы гарантировал безопасность, но во Франции после освобождения за немецкую родословную книжку могли просто убить. Акт гордости и совести, покорности и самоубийственного искупления – чем еще объяснить тот факт, что Ahnenpaß лежал у Карла в кармане, когда французские войска отбили Эльзас, и что он вообще тогда был в Бартенхайме, хотя мог спокойно остаться дома на другом берегу Рейна.

Родословная книжка как будто сообщала: да, я такой. Или таким я был, пока меня не изменила война.

Июльским утром 2014 года я отправился вверх по старой лесовозной дороге в Шварцвальде до деревни Херцогенвайлер, где родился мой дед. Тем летом мы переехали в Германию с женой Дженнифер и нашей младшей дочерью Еванджелиной; я хотел восстановить маршрут, которым мои родители за полстолетия до этого попали в Америку. Осенью Еванджелина должна была пойти в восьмой класс в берлинской двуязычной школе. Двое моих старших – Ханс и Руби – уже учились в колледже и собирались приехать к нам позже. Они всю свою жизнь слышали, как я говорил с родителями, братом и сестрами на алеманнском диалекте, и Ханс год учил немецкий в школе. Однако никто из них на языке бегло не говорил и в Германии не бывал. Для них она была почти столь же чужой, какой Америка когда-то была для моих родителей.

Я думал о семейной истории, которую Карл так старательно восстановил в своем аненпассе: пять поколений крестьян и батраков перемещались с места на место в этих лесах. Казалось, эта «традиция» закончилась на нас. Мои сестры воспроизвели ее, правда, по-своему – уже в Америке: вместе с родителями они переехали в Мадисон, штат Висконсин, поселились в двадцати минутах друг от друга и говорили с детьми по-алеманнски. Я же оказался в Бруклине, вдали от семьи, и диалект наш считал слишком старомодным и провинциальным, чтобы передавать его новому поколению. Когда Ханс научился ходить, я пытался учить его алеманнскому, но после работы проводил с ним всего пару часов, и недоумение на его лице выводило меня из равновесия. Переезд в Германию должен был помочь мне справиться с собственным происхождением, как бы освоить его заново. Я хотел собрать истории про деда, но еще я собирался показать детям страну, которую видел в детстве, – такую же мрачно-романтическую для меня, каким американский Дикий Запад был для моего отца. Когда в пятилетнем возрасте я впервые оказался в Шварцвальде, он показался мне гораздо древнее остальных частей страны. Сама атмосфера была здесь тягостно-таинственной, как в спящем замке, увитом терновником. В разгар лета деревья выглядели как на картине – одновременно завораживающими и страшными, воздух благоухал бузиной и дикой розой. Стоило сойти с тропинки в лес, как под ногами оказывался такой густой мох, что он едва не подбрасывал тебя, пружиня, и легко было представить себя маленьким Гензелем или Алоцветиком, храбро шагающим прямо в сумрак. Даже в полдень солнечный свет сюда едва проникал.

До Херцогенвайлера надо было час шагать в гору, до высоты примерно 900 метров над уровнем моря. Я миновал старую хижину лесника, похожую на жилище хоббита, окна которой были затянуты мхом, и охотничий лабаз, возвышавшийся над склоном, как детский шалаш. Затем тропинка вышла на ровную лунообразную поляну, с трех сторон окруженную темными рядами сосен. Когда я приезжал в деревню мальчишкой, выглядела она сурово, но по-домашнему уютно. Воздух был пропитан угольной сажей и древесной золой, дома венчали сеновалы, из которых на улицу сыпалась их начинка. В доме двоюродной бабушки, за тяжелым дубовым столом на кухне пахло копченым салом, свисавшим с чердачных стропил, и шел жар от стоявшей в углу огромной изразцовой печи. Это место несло на себе шрамы истории, но одновременно давало ощущение покоя.

Подобное чувство прошлого, живущего в настоящем, в Германии встречалось тогда все реже. Перед поездкой на юг тем летом мы арендовали квартиру в Берлине, на красивой, старинной улице рядом с Завиньиплац в Шарлоттенбурге, где снимали несколько эпизодов фильма «Кабаре». С момента падения Берлинской стены прошло уже двадцать пять лет, город вновь был сшит в единое целое. Контрольную полосу, где когда-то без предупреждения стреляли по перебежчикам, засадили зеленью, а историю города не то чтобы забыли, но как бы поместили под стекло. Бранденбургские ворота вымыли дочиста, а выщербленный от бомбежек плац-парадный пустырь перед ними застроили сверкающими правительственными зданиями. Дежурным словом была «транспарентность» – все наши гиды употребляли его, говоря на безупречном, с легким акцентом, английском. Новые здания вместо фашистских