Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

заниматься историей, ездить по миру, работать на раскопках египетских пирамид… Тетя сразу ее перебила. Элиза всегда отличалась этим своим качеством – она была как жесткий корень, обвившийся вокруг камня, и не выносила подобных разговоров. «Ты бы лучше в своем шкафу порядок навела», – ответила она и, вновь согнувшись, продолжила работу.

«Mit dir rede ich nimi», – вспоминала потом мама свою первую мысль после этих слов: «Больше я с тобой не разговариваю»[63]. И все же Элиза была исключением. Большинство маминых шварцвальдских родственников отличались удивительной деликатностью, но такт у них был неотделим от твердости. Они никогда бы не сказали, что тебя любят, но могли нашептать: какие у тебя прекрасные, мягкие волосы. Они были stille Menschen[64], как говорила мама, но при этом глубокие. «Немногословны, но сентиментальны. Когда слезы наворачиваются, говорить и не нужно». Среди них был щеголеватый Отто Хуг, чья семья владела деревенским трактиром на протяжении трех столетий, и мамин двоюродный брат Манфред, игравший на губной гармошке, пока остальные копали картошку в поле. У него были настолько черные волосы, что футболисты из других деревень принимали его за приезжего итальянца. А еще была Хедвиг – тетя маминого двоюродного брата Герхарда; во время войны мама с Хедвиг жили в одной комнате. После монотонной работы они не спали по ночам и говорили о Tod und Teufel – черт знает о чем – и о книгах, которые читали. Каково это было – скитаться по открытым равнинам, как Виннету из книг Карла Мая? Или жить ради искусства и чистого опыта, как Гольдмунд из романа Гессе?

Мама отправилась за своей мечтой на другой конец земли, остальные остались в Шварцвальде. Когда мы с семьей приехали туда тем летом, у Отто Хуга еще оставался в деревне дом, хотя семейный трактир продали какому-то отельеру из соседнего города. Манфред жил рядом в квартире. Он был убежденный холостяк, его длинные седые волосы были зачесаны назад, взгляд казался слегка диковатым. Несколько дней кряду я с удовольствием общался с Хедвиг – на тот момент ей уже было восемьдесят восемь: из восьми братьев и сестер в живых оставалась только она. Взгляд ее был мрачен, она плохо слышала, невнятная речь, нетвердая походка. Хедвиг терпеть не могла слуховой аппарат и ходунки – она называла их «машинкой». Но помнила она, кажется, всё. Ей понравилось принимать меня в своей гостиной, где на столе стояли срезанные цветы с огорода и стаканы, в которые она наливала сок, сделанный из яблок с собственных яблонь. Перед моим приходом она всегда принаряжалась и аккуратно расчесывала белоснежные волосы, а когда принималась рассказывать истории, на ее круглом лице приходили в движение мимические морщины. При звуке ее слабого, шуршащего, как бумага, голоса казалось, что это легкий ветерок сдувает сухие листья. Рассказывала она о бесконечном крестьянском труде: осенью по ночам нужно было таскать на себе собранный урожай, летом пахать босиком поля. Лошадь так часто наступала ей на ногу, что один палец у нее на всю жизнь остался больше других. Потом она рассказывала о мрачных тайнах войны. Ее дядя Франц-Йозеф был водителем фельдмаршала Паулюса в Сталинграде и, насмотревшись на все, что творили там немцы, вернулся душевно сломленным человеком. Брат Франца-Йозефа Оскар, тоже воевавший в России, отказывался ему верить. Была еще соседская девочка Амалия – милая и яркая, но не совсем в себе. Во время войны ее отправили в психбольницу, через две недели прислали обратно – в виде пепла в коробке.

Хедвиг рассказывала красивые и жуткие истории: в них была вся суть жестокого и мрачного двадцатого века. Но чтобы глубже вникнуть в подноготную истории и то, как она повлияла на моего деда, пришлось отправиться в другое место. Мне нужен был Герхард Блессинг.

Герхард – племянник деда, сын его сводного брата Генриха. По местным меркам он слыл эксцентриком: книгочеем, но разговорчивым, с милой кривозубой улыбкой. У него было длинное лицо, впалые глаза с поволокой и голодный взгляд, как у бродячего пса, который до конца не доверяет брошенной ему кости. В деревенском мирке толстокожих крестьян он был словоохотливой, чуткой натурой, привыкшей чувствовать гораздо больше, чем говорить. Однако односельчане всегда отзывались о нем с угрюмым уважением. Если кто-то и знал хорошо историю этого места, говорили они, то это Герхард, и именно он мог поделиться со мной его тайнами.

Открыв в то утро дверь, он будто бы удивился, увидев меня. Я заранее ему звонил, чтобы договориться о встрече, но он, видимо, думал, что я не приеду. Он бросил на меня косой, испытующий взгляд, затем кивнул и зашагал по коридору впереди меня. Я смутно представлял себе, что увижу у него дома эдакую пещеру отшельника: полумрак, пыль, кипы старых журналов и газетные вырезки, испачканные пятнами от кофе. Но в доме было светло и просторно, белые стены отделаны светлым деревом по современной немецкой моде. Жена Герхарда Рита ненадолго вышла поздороваться; у нее были всклокоченные каштановые волосы и брюзгливый, озадаченный вид женщины, давно привыкшей, что к мужу ходит непонятно кто. После этого мы с Герхардом сели пить чай в задней комнате, окруженные его самыми верными спутниками – книгами по философии и военной истории, которыми полнились стенные шкафы.

Когда Герхард родился – в 1950‐м, – Германия еще не оправилась от послевоенного голодного лихолетья. Овощей не хватало, мясо ели только по воскресеньям, и от недостатка витамина D и других питательных веществ у Герхарда развился тяжелый рахит – с «косолапостью» и цыплячьей грудью. Еще он вынужден был носить в ботинках специальные вставки: предполагалось, что они выпрямят его кривые ноги. На велосипед он смог сесть только в десять лет. «Мне всегда было интересно, откуда я взялся, – сказал он. – Я был нервным. Хаос чувств. Я плохо справлялся со стрессом, и силы воли у меня не хватало. Так что пришлось как-то структурировать сознание. А для этого надо было в нем сначала разобраться. В какой-то момент я начал соображать, что помочь мне в этом может литература».

Он встал, достал со стоявшего за диваном стеллажа тоненькую коричневую книжку и протянул мне. «Есть вещи, которые мне нужно исправить, чтобы обрести внутренний покой, – сказал он. – Вещи, которые не даются легко. А для этого нужна философия». Книжкой оказался «Вопрос о виновности» Карла Ясперса.

Герхард был из поколения 1968 года – немцев, достигших зрелости на фоне политических катаклизмов того времени. Ему исполнилось восемнадцать в тот год, когда почти сто тысяч протестующих пошли маршем на Бонн, а студенты-бунтовщики заполнили парижские улицы, бросаясь брусчаткой и коктейлями Молотова. Они считали, что жестокость полиции и политические репрессии, войны в других