Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

странах и консервативная пресса суть предсказуемый результат авторитарных замашек Запада. Немцев учили, что надо поскорее забыть про две мировые войны, забыть, что немецкая культура была почти полностью уничтожена, и заняться ее восстановлением. Однако свидетельства соучастия их родителей в этих двух войнах окружали молодых людей со всех сторон. Государство, армия, университеты кишели бывшими нацистами. Тогдашний канцлер Курт Георг Кизингер вообще был в прошлом членом НСДАП. Казалось, старая гвардия никуда не ушла, она просто надела новые мундиры.

Герхард прекрасно помнил напряженные разговоры на родительской кухне, когда за обедом он с пристрастием расспрашивал отца и Карла о войне. Он был уже взрослым, и ему хотелось услышать, что они скажут, – необязательно, чтобы сразу их в чем-то обвинить. «Мое поколение настроено было очень критически, – сказал он. – Я прекрасно понимал почему: именно тогда всплыло все это вранье. Но у меня всегда было ощущение, что мой опыт не совсем совпадает с тем, что говорят люди. Что правд было несколько, а не одна».

Герхард знал в Херцогенвайлере одну семью, потерявшую всех троих сыновей на войне в 1942‐м – одного под Ленинградом, второго под Москвой, третий умер в Германии от дифтерии. Мать их была крепкой женщиной с руками, похожими на топорища, но от горя и болезни она настолько ослабла, что у нее начался бесконтрольный тремор. «Я не мог просто осуждать их как бы со стороны, – сказал Герхард. – Не мне судить. Я не знаю, как бы я сам отреагировал в такой ситуации. Я мог лишь понять для себя, что что-то произошло, и это был ужас».

Отец Герхарда в те годы был мэром Херцогенвайлера, но истинным голосом власти был для Герхарда мой дед. Он называл его Гётти – так здесь было принято обращаться к крестному. Часто по вечерам они отправлялись вдвоем гулять по лесу. Карл доставал из кармана сигарету Blue Ribbon – одну из немногих слабостей, которые он себе позволял, – и выкуривал ее, тихо выслушивая нападки Герхарда. «Он был aufgeschlossen – открытым, незамкнутым, – сказал Герхард, одновременно самым грамотным в деревне и самым доступным». Когда в шестнадцать лет Герхард влюбился в местную девушку – бедную, но красивую родственницу, приехавшую однажды летом из города в обтягивающих джинсах, – именно Гётти уговорили его образумить. «Шестнадцать лет – не возраст для влюбленности, – сказал Карл. – Тем более в такую девушку». Его якобы тоже однажды в юности чуть не соблазнила одна девица, но он, мол, как-то отбился.

Герхард проигнорировал его слова, хотя и не без угрызений совести: «Гётти знал всё. Но он был идеалистом, а чтобы быть идеалистом, надо во что-то верить, причем верить сильно и стремиться к тому, чтобы предмет этой веры был совершенным. Если по этому пути зайти слишком далеко, получится тоталитаризм». Он умолк и поднял взгляд на меня. «Я никогда не был в Америке, – сказал он. – Но я читал, что люди там склонны возводить других на пьедестал, а потом их оттуда свергать. Ты либо герой, либо предатель. Но человек по своей природе несовершенен, ему приходится жить, принимая собственные противоречия. Именно они и делают его человеком. В противном случае это уже будет не человек, а часы с кукушкой. Гётти хлебнул ужаса за свою жизнь, поэтому, когда мы говорили о войне, я не хотел ни в чем его обвинять. Мне просто хотелось знать, что было, что он натворил».

Вопрос нельзя было свести только к понятиям вины и невиновности. «Etwas ist nur wahr wenn das Gegenteil auch wahr ist[65]», – сказал Герхард, перефразируя поэта Фридриха Гёльдерлина: «Нечто истинно только в том случае, если верно и обратное». Чтобы понять, что происходило в Эльзасе и в Шварцвальде в годы войны, нужно было разобраться в истории, которая послужила причиной этих событий. Однако Херцогенвайлер, казалось, дрейфовал во времени, «отшвартовавшись» от эпохальных событий, которые пережил. «Никто ничего не знал здесь о прошлом», – продолжал Герхард.

Получив Abitur[66], он поступил на педагогический факультет Фрайбургского университета – того самого, где Карл Ясперс изучал когда-то право, – потом занялся темой патологии речи в Ройтлингене. При этом он всегда возвращался в Херцогенвайлер. «Я хотел знать, откуда я, – сказал он. – И я начал понимать, что в нашей маленькой деревне столько драмы – и в высоком, и в низком смысле слова – и что я от этой драмы неотделим».

Герхард думал, что начнет изучать деревенские архивы. Проблема заключалась лишь в том, что архивов больше не было. Почти все документы были утрачены в 1945‐м: их сожгли местные, отчаянно пытавшиеся стереть свидетельства о своем нацистском прошлом. Архив в соседнем Филлингене уцелел после войны, но хранилась там в основном всякая канцелярщина: продовольственные карточки, анкеты призывников, списки погибших и раненых. Реальные истории сохранялись в памяти людей. Вопрос был в том, как их оттуда добыть. О далеком прошлом соседи Герхарда знали, видимо, очень немного – несколько семейных историй и смешных баек сомнительного содержания. О недавнем прошлом некоторые предпочитали вообще не говорить.

Херцогенвайлер – деревня маленькая, и Герхард с детства знал в ней почти всех. И тем не менее ему понадобилось двадцать лет, чтобы заполучить устные свидетельства. Он добывал воспоминания, проводя с людьми время за Kaffee und Kuchen[67]. Он платил за целые «батареи» пива Fürstenberg в деревенской забегаловке и рылся в коробках со старыми документами на чердаках и в подвалах деревенских домов. Он организовал кружок любителей местной истории; они встречались раз в неделю, чтобы поделиться находками. «Процесс стал бесконечным», – рассказал он мне, когда я пришел к нему в гости в первый раз. Если ты хотел понять годы нацизма, то должен был понимать, какая жуткая нищета царила в деревне после Первой мировой войны. Чтобы понять войну, нужно было понимать прусский авторитаризм и удивительную живучесть немецкой феодальной системы в Шварцвальде. Герхард окинул взглядом комнату, заставленную книгами. «Чем глубже погружаешься в историю, – сказал он, – тем дальше она тебя уводит, как клубок бечевки, разматывающийся в лабиринте».

5

Сын

Карл родился в 1899 году, и таким парням, как он, родная деревня наверняка казалась обиталищем привидений[68]. Год за годом население уменьшалось, и к 1910‐му в ней оставалось меньше ста человек. Херцогенвайлер пустел, превращался в деревню-призрак. По сравнению с освещенными газовыми фонарями фабричными городами – тем же Штутгартом или Саарбрюккеном – такие шварцвальдские деревушки едва изменились со времен, когда о них писали братья Гримм, то есть за целый век. Их сказки порой звучали неотличимо от деревенских сплетен. Вдоль грунтовых дорог тянулись те же пожухлые пастбища. Те же крестьяне косили поля. Деревенские по-прежнему не имели права