Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер

своего в диссертации мама не упоминает, а пишет о человеке, который, возможно, напоминал ей о нем, пусть и отдаленно, – об Анри Филиппе Петене, главе французского Вишистского режима в годы Второй мировой войны. Как и Карл, Петен был католиком, сыном крестьянина и ветераном Первой мировой. Он был идеалистом, который ратовал за правовое государство, и элитистом, отстаивавшим интересы рабочего класса. Он был готов отдать жизнь за свои убеждения, хоть они с самого начала оказались ошибочны.

Мама смотрела на Петена глазами американских военных корреспондентов, и в ее тексте есть что-то от их грубоватой прямоты. Она слишком скептически относилась к своему английскому, чтобы соблазниться научным жаргоном, и слишком поздно пришла в науку, чтобы беспокоиться о том, как произвести впечатление на коллег. Ей хотелось разобраться с собственной мятущейся душой. К тому времени я учился на первом курсе колледжа и до сих пор помню ее голос в телефоне – усталый и напряженный. В какой-то момент я устроил в общаге сбор ей на (довольно скудную) посылку с «гуманитарной помощью». Она нуждалась в ней больше, чем я.

В годы Первой мировой Петен был главнокомандующим французской армией и привел ее к победе в 1918 году. Однако те же качества, что сделали его героем на той войне, привели к краху в следующей. Семнадцатого июня 1940 года – через три дня после взятия Парижа гитлеровской армией – Петен призвал французов сложить оружие: «С тяжелым сердцем я говорю вам сегодня, что мы должны прекратить боевые действия», – объявил он в обращении к народу по радио[48]. Черчилль хотел, чтобы французская армия отступила в Британию, начала партизанскую борьбу или дала бой хотя бы в Париже. Шарль де Голль – лидер Свободных французских сил – предлагал сформировать в Северной Африке правительство в изгнании. Но для Петена все это было немыслимо. Бегство означало бесчестье, продолжение вооруженной борьбы – безумие. Франция превратилась бы в руины. Хуже того, французы могли попасть под влияние нацистской идеологии. Всего за несколько лет нацизм одурманил немцев, коммунизм – русских. Петен счел, что единственная защита – возродить французскую культуру, сомкнуть ряды и вновь утвердить ценности христианства и патриотизма – если понадобится, то и силой. Иначе Франция может «потерять свою душу»[49].

Двадцать второго июня 1940 года Франция подписала соглашение о перемирии с Германией. По нему страна была разделена на две зоны: север и запад оккупировала гитлеровская армия, юг оставался под управлением марионеточного Вишистского режима. В течение месяца французский парламент самораспустился и наделил Петена абсолютной властью главы нового правительства. Под его руководством режим ввел строгую цензуру и создал полувоенные формирования – milice – для борьбы с сопротивлением. Детям иммигрантов запретили занимать государственные должности, а евреям – работать в газетах, в школах или на высоких правительственных должностях. Следующий шаг – конфискация имущества у евреев и их аресты. До конца войны Вишистский режим депортирует больше семидесяти пяти тысяч евреев в лагеря смерти на территории оккупированной Польши. Домой вернулись меньше трех тысяч человек. В своей работе мама пришла к выводу, что если Петен и начал с попыток спасения французской души, то в итоге «стал не меньшим фашистом, чем те, против кого пытался бороться»[50].

До перемирия с немцами журнал Time называл Петена «блестящим символом французской отваги и сопротивления»[51]. Пять лет спустя, 15 августа 1945 года, он предстал перед военным трибуналом, который приговорил его к смертной казни за государственную измену[52]. Он надеялся, что перемирие приведет к заключению мирного договора. Но нацисты только крепче вцепились во Францию. В Эльзасе, который просто аннексировали, оккупация приобрела странный, двойственный характер. Немцы набрали пленных, взяли под контроль запасы продовольствия и жилье, депортировали семьи французов и призвали в армию молодых эльзасцев. Все это преподносили как возвращение в родную гавань. Оставшемуся населению выдали новые удостоверения личности – на этот раз чтобы доказать их немецкое происхождение. Несогласных отправляли в лагерь перевоспитания Ширмек, который находился в полутора часах езды к северу от Бартенхайма, либо в единственный на территории Франции лагерь смерти Нацвейлер-Штрутгоф.

В то утро в Бартенхайме мама наверняка думала обо всем этом. Она уже закончила черновой вариант диссертации. За все годы, что она занималась своими изысканиями, она так и не решилась задать отцу вопрос о том, что он делал во время войны. Да и я, наверное, не особо к этому стремился. Возможно, потому, что мы оба уже частично знали ответ на этот вопрос: Карл во Франции не только учил детей в школе, но и возглавлял в Бартенхайме местную ячейку НСДАП.

4

Предок

Пока Карл дожидался вердикта – жизнь или смерть, – во внутреннем кармане его мундира лежала прижатой к груди небольшая книжка в серой обложке. На ней золотым готическим шрифтом было надпечатано лишь одно слово: Ahnenpaß[53]. Под ним красовалась эмблема с мечом, пикой и рукой, вскинутой в нацистском приветствии. Как государственный служащий и член партии, Карл обязан был иметь арийское происхождение и такой вот документ, доказывающий его родословную. Он заполнил страницы книжки ярко-синей перьевой ручкой – своим выразительным, четким почерком. Карл наверняка потратил бесчисленное множество вечеров и выходных, копаясь в церковных записях и деревенских архивах, пытаясь разобраться в скудных воспоминаниях родственников, заполняя страницу за страницей данными о рождениях, смертях, крещениях и браках. Получился пошаговый отчет о том, как именно этот человек оказался привязанным к дереву во французском городке.

Первая запись: «Антон Гённер» – мастер-портной, родившийся 15 января 1741 года. Антон был моим прапрапрапрапрадедом. Он женился в тридцать один год на двадцатишестилетней Урсуле Халль – сочетался браком в католической церкви деревни Иппинген, на восточном краю Шварцвальда. Гённеры никогда далеко не уезжали от своих корней. Последующие поколения все родились и были крещены в радиусе примерно тридцати километров от той церкви. Они были крестьянами, стеклодувами, поденщиками или просто «бюргерами», как указал Карл в родословной книжке, то есть гражданами. Но все имели безупречно немецкое происхождение. На последней заполненной странице значилось имя моей мамы – третьей из четырех его детей: Эдельтраут Луиза Гённер, дата рождения: 14 июня 1935 года. С противоположной страницы кричал лозунг: Dein Blut, dein höchstes Gut! – «Твоя кровь – твое высшее благо!»[54]

При Гитлере генеалогия была не просто обязанностью. Она стала общенациональной манией – своего рода религией. К 1937 году, как отмечает историк Эрик Эренрайх в своей книге The Nazi Ancestral Proof («Нацистская генеалогия»), через проверки Генеалогического управления Рейха прошло более миллиона удостоверений личности[55]. К 1939 году в нем трудилось почти сто пятьдесят сотрудников. Были созданы бюро установления