В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Не человеческие шаги. Тяжелые, мокрые, шлепающие. Как будто кто-то огромный и неуклюжий брел по грязи, волоча ноги. Шлеп… хлюп… шлеп… Звук доносился со двора. Приближался к крыльцу. Каждый шаг отдавался глухим ударом в груди у всех, сидящих за столом. Запах в избе сменился. Теперь сквозь запах еды и воска пробивался густой, сладковато-приторный запах тлена, сырой глины и… меди. Как ржавчины. Или крови.

Скрипнула ступенька крыльца. Дерево застонало под тяжестью шедшего. Еще скрип. Еще. Шаги остановились у самой двери. Все замерли. Даже дыхание затаили. Время остановилось. Тени от лампадок застыли на стенах.

Раздался стук. Не в дверь. В самое сердце жилища. Глухой, влажный удар кулаком или чем-то тяжелым в грубые доски. Один раз. Два. Три. Медленно, неумолимо.

Агафья закрыла лицо руками, беззвучно закачалась. Татьяна сжала Петю так, что он пискнул от боли. Александр медленно поднялся. Его лицо было суровым — искаженным ненавистью и первобытным страхом. Мускулы на крепкой шее вздулись. Он медленно шагнул к двери. Его рука дрожала, когда она легла на скобу. Иван, не менее физически крепкий, однако забился в угол лавки, как маленький, закрыв глаза. Игорь оцепенел, его рационализм рушился, как карточный домик. Он чувствовал нечто за дверью — холод, тлен, древнее, ненасытное зло. «Никифор?» — пронеслось в голове, и страх резко вонзился в мозг.

Александр дернул скобу. Дверь со скрипом распахнулась. Резко погас свет.

На пороге, заливаемый теперь только светом лампадок, стоял Он.

Никифор Смирнов. Но не живой. И не мертвец. Нечто.

Он был мокрым насквозь, словно только что вылез из болота. Комья черной, липкой грязи и глины свисали с его поношенных штанов и рубахи, капая на порог черными, зловонными лужицами. Его кожа была землисто-серой, как глина высохшего русла, сухой и стянутой на костях черепа. Волосы слиплись в грязные сосульки. Глаза его были открыты. Пустые, глубокие, бездонные черные впадины, в которых не отражался свет, а лишь зияла абсолютная тьма. В глубине этих впадин, казалось, мерцали крошечные, холодные точки — как звезды в безвоздушном пространстве космоса. Рот его был чуть приоткрыт, и в темной щели виднелось что-то черное, не то земля, не то… Вокруг него вился ореол холода и зловония — смеси разложения и болотной тины.

Он стоял, не двигаясь. Лишь вода и грязь капали с него на пол. Тишина в избе была теперь абсолютной. Даже пламя лампадок казалось замершим. Все смотрели на Него, парализованные ужасом, который превосходил все суеверия, все рассказы, все воображение. Это был живой кошмар, вставший на порог их дома. Память земли. То, что не упокоилось.

Никифор медленно, очень медленно повернул голову. Пустые глазницы скользнули по столу, мимо пустого стула, мимо кутьи… и остановились на лицах. На Татьяне. На Александре. На Пете, выглядывающем из-под материнской руки. В этих бездонных провалах не было ни мысли, ни чувства. И обещание чего-то невыразимо ужасного.

* * *

Все в избе застыли в смятении. Александр стоял у двери, его рука все еще сжимала скобу, но тело было напряжено до дрожи, как у зверя перед прыжком, который он не мог совершить. Его лицо, обычно не выражавшее эмоций, исказила гримаса первобытного страха и ярости, смешанных воедино. Иван съежился в углу лавки, он трясся и пытался рассмотреть пришедшего. Агафья стояла у печи, ее костлявые руки сжали на груди нательный крестик. Ее черные глаза были широко распахнуты, полные не ужаса, а немого, почти пророческого отчаяния. Петя замер, прижавшись к матери, его испуганные глазки, как у мышенка, смотрели на деда, которого не узнавали. Лицо Татьяне было маской из белого мрамора. Только в глазах бушевала тихая, беззвучная буря непонимания, горя и чего-то еще — инстинктивного ритуального долга? Ее руки, обнимавшие Петю, были как клещи.

Никифор сделал шаг. Тяжелый, шлепающий, оставлявший на полу черный, вонючий отпечаток. Еще шаг. Он неловко, как марионетка с порванными нитями, двигался к столу. К пустому стулу.

Проходя мимо Александра, стоявшего как статуя, Никифор даже не повернул головы. Его пустые глазницы были прикованы к стулу. Холодный, могильный воздух шел от него волнами, заставляя пламя лампадок снова бешено задергаться. Он дошел до стула. Остановился. Повернул голову с медленным, скрипучим звуком, похожим на трущиеся друг о друга камни. Его бездонный взгляд скользнул по лицам за столом. На Татьяну. На кутью. На стакан с водой. На хлеб.

Затем Он сел. Стул глухо застонал под его весом, который казался неестественно большим для высохшего тела.

— Брат, принеси-ка лампу, — первым пришел в себя Александр.

Иван от слов брата вышел из оцепенения и взяв с полки керосиновую лампу, поставил ее на стол. Дрожащими пальцами он зажег ее, повернув фитиль до упора. Пламя лампы осветила лицо гостя. Да, это был Никифор.

Старик сидел прямо, неестественно неподвижно, как статуя на троне. Руки, покрытые засохшей грязью и чем-то темным, похожим на плесень, лежали на коленях ладонями вниз. Голова была слегка наклонена, черные глазницы уставились прямо перед собой, на стену, но казалось, что он видит все и всех одновременно. Запах тлена и сырой земли усилился, смешиваясь с запахом еды, делая ее вид отвратительным. Капли грязи падали с его одежды на пол под стулом. Плюх… плюх…

Шок в избе стал еще более ощутимым. Все были в замешательстве. Казалось, сердца перестали биться. Татьяна, наконец, нарушила паралич. Ее движение было механическим, ритуальным. Она разжала руки, выпустив Петю — мальчик тут же прижался к ней с новой силой — и потянулась к миске с кутьей. Ее рука дрожала, как в лихорадке, но она протянула ложку через стол, к Никифору. Голос ее, когда она заговорила, был тихим, прерывистым, чужим, как будто пробивался сквозь толщу льда:

— Никифор… Папа… Поешь… Кутьи… Поминальной… — Она едва не сломалась на имени, но выговорила его, как последнее заклинание.

Старик повернул голову. Медленно. Скрипуче. Его черные провалы глазниц уставились на ложку с кутьей. Казалось, он рассматривает ее. Над столом повисла невыносимая пауза. Даже капли грязи перестали падать. Затем его приоткрытый рот шевельнулся. Из темной щели вырвался не голос. Звук. Низкий, глухой, булькающий хрип, как будто в глотке переворачивались камни, покрытые слизью. Он длился несколько секунд, леденя кровь.

Потом послышались слова. Но не человеческие. Голос был скрипучим, безжизненным, лишенным интонации, как скрежет ржавых петель.