Ледяной Скипетр - Алексей Велесов

в избы. Пусть она будет в сказках, которые рассказывает мать ребёнку, в травах, что лечат лихорадку, а не сидит, заточённая в золотых палатах». За этот «бунт» её официально лишили имени в родовых списках Ветровых. Её назвали отступницей. Но духи… духи не забыли. Они видели её чистоту. И они дали ей меня. Последнего домового из рода Ветровых. И сказали: «Охраняй последнюю кровинку этого рода. Пока она жива — есть надежда, что однажды лёд и огонь найдут общий язык».

Елена опустила глаза. В горле встал ком. За окном мелькали сосны, каждая — как безмолвный страж. Каждая — как памятник ушедшим предкам, их выбору, их боли.

— Почему она не сказала мне? — голос Елены дрогнул. — Почему всю жизнь твердила только сказки? Я могла бы быть готовой!

— Потому что знание, полученное без выбора, — яд, дитя, — голос домового стал мягким, почти отцовским. — Она хотела, чтобы ты выбрала сама. Не из страха перед долгом. Не из слепого повиновения. А потому что твоё сердце, твоя душа скажут тебе: «Да, это мой путь». Она растила тебя человеком, а не орудием. Ибо орудие не может изменить систему. Только человек.

Елена замолчала, переваривая услышанное. Она вспомнила степную девушку из своего сна — Айгуль. Её глаза были не злыми, а уставшими. Полными той же безнадёжности, что, наверное, была в глазах Императрицы Ксении. Две женщины, две силы, стоящие по разные стороны невидимой баррикады, и обе — заложницы системы, обе — одинаково одинокие.

Поезд начал замедляться, скрип тормозов пронзил воздух. За окном проплыла покосившаяся табличка: «Станция Усть-Пустынь». Название звучало как проклятие, выдохнутое самой тундрой. Перрон был пуст. Ни души. Только одинокий, громадный ворон сидел на фонарном столбе, не мигая, смотрящий прямо на её окно. Его чёрное оперение сливалось с серым небом, только глаза горели двумя угольками.

— Он за мной? — спросила Елена, невольно отодвигаясь от окна.

— Он за всеми, кто носит в себе лёд, — ответил домовой. — Ворон — вестник. Он не враг и не друг. Он — свидетель. Но не бойся. Пока ты сама не позовёшь его — он не тронет.

Поезд остановился. Двери с шипением открылись. В коридоре послышались тяжёлые, размеренные шаги. Елена инстинктивно вжалась в сиденье, сжимая в кармане ветку ольхи. Но это был лишь проводник, обходчик, проверяющий билеты. Пожилой мужчина с усталым, обветренным лицом и медальоном в виде снежинки на груди. Он заглянул в купе, молча кивнул и пошёл дальше. Но когда он проходил мимо, отворот его форменной шинели отогнулся, и Елена заметила: на грубой ткани рукава — чёткий угольный след в форме глаза. Такой же, как у неё под кожей.

— Он один из них? — прошептала она, когда шаги затихли.

— Нет, — успокоил её домовой. — Но его коснулся страх. А страх — это дверь, которую Следопыты умеют находить и открывать. Они метят не только тела, но и души, заражённые ужасом.

Елена снова спрятала свою помеченную руку в рукав. Она чувствовала себя как в ловушке. Поезд мчался вперёд, но это движение было обманчивым. Это была не дорога к спасению, а клетка на колёсах. И каждый, кто находился в этом стальном звере, был либо будущей жертвой, либо безжалостным охотником. Грань между ними была призрачной.

— Что мне делать? — в её голосе прозвучала беспомощность, от которой стало горько.

— Доверяй себе, — сказал домовой с неожиданной твёрдостью. — Не льду. Не огню. Не трону. Не Хану. Себе. Своей интуиции. Ты — Ветрова. Эта кровь знает ответы, даже если разум ещё не нашёл вопросов.

— А если я ошибусь? — это был главный, самый страшный вопрос.

— Тогда ошибка станет частью твоего пути, — ответил домовой без тени сомнения. — Как у Анны, принявшей бремя. Как у Марии, попытавшейся его сбросить. Как у Евдокии, спрятавшей его в себе. Ты — не первая, кто идёт по лезвию ножа. Но ты — последняя, у кого есть шанс этот нож перековать.

Поезд дёрнулся и снова тронулся. Станция «Усть-Пустынь» пропала за поворотом, словно её и не было. Ворон с фонарного столба взмыл в небо и полетел следом за составом, чёрный силуэт на фоне белого снега.

Елена достала из рюкзака кристалл льда. Он был холодным, но в его глубине мерцал тусклый, ровный синий свет, словно где-то там, под толщей векового льда, билось живое, усталое сердце.

— А ты? — спросила она, поворачивая кристалл в пальцах. — Почему ты со мной? Ты же дух очага, дома. А я… я его покинула. Я в дороге. Тебе должно быть здесь плохо.

— Потому что я — дух очага Ветровых, — прозвучал ответ. Его голос вдруг приобрёл необычную теплоту. — А очаг — это не просто кирпичи и огонь. Это — семья. Это — память. Очаг Ветровых не гаснет. Даже когда в нём нет физического пламени. Даже когда в нём — только лёд. Пока ты дышишь, я буду здесь.

— А если я погасну? — самый страшный вопрос был задан.

— Ты не можешь погаснуть, — в голосе домового снова зазвучала та непоколебимая уверенность, что была у бабушки. — Ты — память льда. А память… память не умирает. Она может забыться, может замереть, но стоит прозвучать родному голосу — и она проснётся. Ты — не пламя, чтобы погаснуть. Ты — история. А истории рассказывают вновь и вновь.

Елена положила кристалл обратно в рюкзак, рядом со свитком и фотографией. Взяла в руки ветку ольхи. Кора была шершавой, но на удивление тёплой, живой. В ней чувствовалась сила земли, сила границы между мирами.

За окном внезапно началась метель. Снег закружился в бешеном танце, скрывая сосны, поля, небо. Белая тьма поглотила мир. И в этом слепом, бушующем вихре Елена впервые за долгие дни не почувствовала страха. Она почувствовала нечто иное: уверенность. Она не бежала от судьбы. Она шла туда, куда должна была.

А в рюкзаке, среди свитков, соли и древних артефактов, домовой тихо, чуть с хрипотцой, запел старинную колыбельную — ту самую, что пела ей бабушка, и та самая, что когда-то напевала Северная Двина, убаюкивая маленькую девочку с серыми, как зимнее небо, глазами.

«Спи, дитятко, баюшки-баю,

Лес тропинку тебе укажу.

Река песню свою споёт,

Ветер в окно твоё постучит.

Не бойся холода и тьмы,

Мы все с тобою, мы — твои».

Под этот шёпот и стук колёс Елена закрыла глаза. Путь был долгим, и силы ей ещё понадобятся. Впереди была Вологда — город на краю памяти.

Глава 4. Вологда: город на краю памяти

Поезд