Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

были похожие воспоминания. «Многие из нас не могли сдержать слез, – написал он вскоре после прибытия. – Мы были глубоко тронуты той удивительной теплотой, с которой нас встретили. Везде, с каждого переезда, из каждого дома или фабрики по мере продолжения нашего пути звучали эти сердечные приветствия. Мы чувствовали, что нам здесь были рады!»{256}

Этот замечательный, удивительный поезд, предназначенный не для скота или грузов, а для людей, обеспеченный водой и продовольствием, вез их в безопасное место. В нем было двести двадцать два Auschtauschjuden – «еврея по обмену», – которые были внесены евреями Палестины в список на эмиграцию. Этот поезд прозвали «Транспортом 222», хотя на самом деле какому-то числу евреев из других концлагерей также было разрешено отправиться в это «десятидневное путешествие через пылающую Европу» (как выразился один из переживших Холокост, Яаков Яннай[329]) на охваченную боевыми действиями территорию на Ближнем Востоке.

Немецкий поезд проезжал через города, подвергавшиеся бомбардировкам, и, поскольку он не был помечен как транспорт Красного Креста или как другой специальный транспорт, он легко мог стать целью союзных войск. Несколько раз бомбы упали совсем рядом, но совершенно удивительным образом ни разу не попали в него. Новости об этом поезде были на первых полосах всех палестинских газет, и все в стране видели списки тех, кто должен был прибыть. Имени Мирьям, как ни странно, в этих списках не значилось.

Прибыв в древний город на берегу Средиземного моря и столкнувшись с ошеломляющей новой реальностью, Мирьям вспоминала в беседе со мной: «Я чувствовала настоящую эйфорию, я не могла поверить, что мы спасены». И все же, сразу же добавила она, была «горечь от скорби по тем, кого мы оставили».

Многие из находившихся в поезде, скорее всего, вплоть до 1980-х годов не знали подробностей своего обмена. Их обменяли на такое же количество немецких тамплиеров, членов немецкой протестантской секты, которые основали свои собственные колонии в некоторых районах Палестины в 1860-х годах. Многие из тамплиеров симпатизировали нацистам, и британские власти с начала войны держали их в подмандатной Палестине под арестом. Нацисты хотели их возвращения «к себе домой в империю» и были готовы обменять одного тамплиера на одного палестинского еврея из числа находившихся в концлагерях. Однако немцы не смогли найти достаточно палестинских евреев, чтобы произвести равноценный обмен, потому что многие из них были уже уничтожены. Тогда одна голландская организация в Палестине, возглавляемая голландской парой из Иерусалима, Мирьям и Лейбом де Леу, предложила включить для обмена голландских сионистов и раввинов, чьи родственники жили в Палестине. Вначале британцы, которые в то время занимали антисионистскую позицию, отклонили это предложение, однако в конечном итоге уступили.

«Транспорт 222» был встречен настороженными британскими чиновниками, а также парой де Леу и Моше Шапиро, сотрудником Еврейского агентства. Кроме них, только солдатам было позволено приблизиться к поезду в Хайфе. Британцы подозревали, что некоторые из вновь прибывших могут быть немецкими шпионами, а также опасались инфекционных заболеваний, которые пережившие Холокост могли привезти из концлагерей. Вместо того чтобы позволить приехавшим присоединиться к палестинским евреям, их сразу же посадили в автобусы и отвезли вниз по побережью в лагерь временного содержания Атлит.

«Были трогательные сцены встречи тех немногих, кого пустили на станцию, и некоторых из прибывших, – вспоминал Хельмут Майнц. – Затем мы сели в автобусы. Нас со всех сторон заваливали прохладительными напитками, сладостями и сигаретами».

Когда колонна автобусов начала отъезжать со станции, отовсюду вновь донеслись приветствия: «Шалом! Шалом!» «Нас встречали с таким ликованием, как будто мы победители, возвращающиеся с битвы. Мы сидим практически молча, не в силах по-настоящему осознать, что мы действительно уже приехали на место»{257}.

Незадолго до того, как автобус Мирьям добрался до Атлита, он сделал остановку. Как она вспоминает, на обочине стоял мужчина и безудержно плакал. Он спросил, не может ли он помочь кому-нибудь из тех, кто нуждается в деньгах. Мирьям рассказывает: «Нам не нужны были деньги, мы все были в восторженном состоянии, нам ничего не было нужно. Но когда он спросил, может ли он что-нибудь сделать для кого-либо из нас, я сказала: «Я не уверена, знает ли мой жених, что я приехала. Не могли бы вы сообщить ему об этом?» «Кто твой жених?» – спросил он. «Это Менахем Болле, он из кибуца Джоун, живет вот по такому-то адресу». Мужчина мне ответил: «О, а я ведь знаю его, потому что моя дочь тоже учится в кибуце Джоун. Я тут же напишу ему!»

Я поинтересовалась у Мирьям, как она себя чувствовала, когда ее отправили в лагерь временного содержания с колючей проволокой и сторожевыми вышками, где мужчин отделяли от женщин для дезинсекции, а других уводили из общей группы, чтобы отвести их в больницу или доставить на допрос.

«Конечно, я немного испугалась, – ответила мне Мирьям. – Но Атлит был совершенно другим лагерем. У нас были чистые постели, у нас был душ, было достаточно еды, и я пробыла там всего три дня. Все чиновники были вежливы, хотя и не очень дружелюбны. Мне пришлось ответить на два или три вопроса, после чего они, очевидно, поверили, что я не шпионка».

Как объяснила Мирьям, медицинское обследование показало, что в целом она относительно здорова, но страдала от водянки – это состояние, при котором отекают конечности, возможно, в результате длительного дефицита белка. «Большинство приехавших были ужасно худыми, как скелеты, – объяснила мне Мирьям. – Но я не была такой. У меня были очень сильно опухшие руки. Я была пухлой, но это была болезненная пухлость».

Когда Мирьям отпустили, она подошла к воротам лагеря, где стоял он, одетый в брюки цвета хаки, выглядевший точно таким, каким она его помнила: ее любимый жених Лео. Плакавший мужчина сдержал свое слово.

Мирьям понимала, что заново открыть друг друга после шестилетней разлуки, возможно, будет нелегко. «Мы оба понимали, что мы жили в двух разных мирах и вполне возможно, что наши чувства изменились, – написала она мне по электронной почте. – Но этого не произошло. В тот момент, когда мы обнялись, мы осознали, что по-прежнему любим друг друга»{258}.

Позже Мирьям встретила женщину, которая стала свидетельницей их встречи. Она описала ее следующим образом: «Они обнимались, и обнимались, и обнимались».

* * *

Как рассказала мне Мирьям, во время войны контакты между евреями в Нидерландах и Палестине не были разрешены «ни по почте, ни самолетом, ни по морю, ни по телефону. Общение было возможно только через Красный Крест. Нам разрешалось раз в три месяца писать 25 слов на бланке Красного Креста, эти сообщения подвергались цензуре и доходили до места назначения примерно через два месяца». В этих кратких заметках мало что можно было сообщить, поскольку «было запрещено писать о войне, о политике и так далее».

За те полтора года, в течение которых она писала письма, которые не могла отправить, причины, по которым она их писала, изменились. «Когда я только начала писать письма, я делала это потому, что хотела рассказать Лео после войны о том, что произошло в Нидерландах, – объяснила мне Мирьям. – Однако затем я продолжила их писать по той причине, что увидела, что они стали своего рода дневником».

Когда Мирьям оказалась в 1943 году в Вестерборке, она привезла письма с собой, но сразу поняла, что это небезопасно, поэтому попросила своего коллегу из Еврейского совета, которому пока еще разрешалось ездить в Амстердам и обратно, негласно переправить их бывшей секретарше ее отца в Нидерландско-Азиатской торговой компании. Она засунула их «в сумочку для плавания», небольшой контейнер с тканевой оболочкой, предназначенный для хранения мокрых купальников и шапочек для плавания. Секретарша спрятала эту сумочку на большом складе компании на Хоогте Кадийк в восточных доках Амстердама вместе с другим имуществом семьи Леви. Там они и оставались до конца войны.

«Основная часть нашего имущества была оттуда украдена», – упомянула Мирьям. Однако, к счастью, «никто не проявил особого интереса к женской сумочке для плавания».

Мирьям продолжала вести свой дневник/письма в Берген-Бельзене, но с тех пор в записных книжках. «Я достаточно тщеславна, чтобы верить, что этот дневник может быть найден через сотни лет и послужит важным источником