Я догоню вас на небесах - Радий Петрович Погодин

– Не согнете, – хрипел Виктор Петрович.

– Согнем.

– Я лучше в реку скакну. Утоплюсь лучше.

Члены президиума захохотали с кавказским акцентом. Виктор Петрович знал на собственном опыте – язва желудка и кавказский акцент происходят от частого произнесения кавказских тостов.

– Не скакнешь. Все вы слабаки – дохлый номер.

Виктор Петрович, кряхтя, залез на перила, крикнул:

– Назад хода нет! – и прыгнул в пучину.

По мосту шли парень и девушка.

– Смотри, Вася, – сказала девушка. – Зачем это он с моста прыгнул? Может, разочарованный?

– В такую ночь и разочарованный? Это йог, – сказал парень. – Йоги по ночам тренируются, чтобы публику не смущать.

– Если йог, почему не выныривает?

– Он на дальность нырнул. Йоги на дальность здорово могут.

Прислонились они к перилам, смотрят, где йог вынырнет. Разделительная черта на таких молодых не действует. У них еще прошлого нет. Но девушка ощутила все же непреодолимое желание взять парня за руку и не пускать его в йоги. Пусть лучше автоспортом занимается, художественным фотографированием.

– Вот он! – крикнул парень восторженно. – Смотри, аж где вынырнул.

Девушка с трудом разглядела в мелких волнах йога, почти у левого берега. «Сколько же тренироваться нужно, чтобы так далеко нырять? – подумала она. И решила: – Все равно, если даже настоятельная необходимость будет, я сама нырну – Васю не пущу».

А Виктор Петрович углубился в омут, даже глотнуть приготовился воды, чтобы уже не выныривать. Но река, словно ладошкой, ему рот зажала. Другой ладошкой, и третьей, и пятой, и двадцать пятой под зад, под зад – и наверх его вытолкала.

«Не могу, чтобы они в президиуме сидели!» – крикнул Виктор Петрович и полез на глубину, но река его обо что-то легонько ударила. «И я не могу, – сказала она. – Задыхаюсь. На пятимиллионный город ни одной конторы по охране воды. Даже за проституток взялись, а на чистую воду всем наплевать. Даже тебе. Ты зачем с моста прыгнул, не сняв башмаки? В свою паршивую кровать ты в башмаках не полезешь. Выступи в защиту меня, прошу как друга».

На берег Виктор Петрович вылез около Зимнего. Взошел на набережную по гранитным ступеням.

У парапета милиционер стоит. Приветливо улыбается.

– Сколько? – спросил Виктор Петрович.

– Гражданин, полюбуйтесь на красоту белой ночи и на шедевры архитектуры. Я уже пятый год в Ленинграде и не устал любоваться.

Виктор Петрович полюбовался. Красота – дух захватывает, но тревожно ему.

– Может, в двойном размере?

Милиционер поправил фуражку:

– Представьте, у меня час назад родилась дочка.

– Поздравляю… Сколько с меня?.. – У милиции тоже есть план по валу – тема, конечно, закрытая, и, чтобы стать милиционеру роднее, Виктор Петрович сказал: – Можно мокрыми? На пеленки.

Милиционер поиграл свистком. Грусть была в этой игре.

– К вашему сведению, гражданин, милиционеры, у которых в такую волшебную белую ночь родилась дочка, штрафы не берут. – Он поднес руку со свистком к козырьку, зафиксировал это движение пружинным выпрямлением пальцев, сказал: – Честь имею, – и пошел по набережной к Дому ученых.

Виктор Петрович сконфузился, отряхнулся, отжал кое-как пиджачок и брюки и, направившись на Дворцовый мост, попытался представить привычные к сидению фигуры президиума, хоть и не совсем похожие, но смахивающие на толстые щупальца с многочисленными присосками. И не то что стало ему жаль их как раритеты, но как-то вроде бы да. Он не находил слов. Но искал.

– Я вас люблю, – подсказала ему белая ночь, поскольку других слов говорить не умела.

Он вздрогнул:

– Перестань. Не шути так.

И бросился к середине моста, к чиру, чтобы грудью прорвать заслон. Пусть видят – он хотя и в мокрых штанах, но вполне несгибаемый.

К мосту подходили буксиры и лихтеры. У капитанов этих судов были свои проблемы, и у летчиков, летевших куда-то в ночи. Даже старики, уже готовые предстать перед судом Всевышнего, не могли в эту ночь успокоиться – они не знали, разрешат ли их прикопать к ранее умершим родственникам или пошлют по целевой разнарядке на дальний погост, где и могилы-то приготовляют не похоронщики, а трактор-канавокопатель.

Стоэтажное поле

Субтильная девушка в белых брюках и желтой майке по гранитному парапету на фоне облаков скакала, словно хотела написать спиной на ленинградском историческом небе: «Цветы, цветы…»

А он подошел к ней, озабоченный студент Аркадий, со словами: «Салют, Мария!»

– Не приставай, – сказала она. – У меня брат боксер. Он тебе врежет.

– Я серьезно. Как тебя звать?

– Глафира.

– А сокращенно?

– Роза.

Студент Аркадий попытался высказать свое отношение к таким и подобным ей девушкам, но она его перебила:

– Перенеси меня, пожалуйста, на ту сторону улицы. Меня еще никто на руках не носил.

Когда Аркадий опустил ее на тротуар у колонн Адмиралтейства, она поблагодарила его и убежала.

Теперь он думает о ней. Он думает о многом сразу, но теперь еще и о ней.

Районом, где проживал Аркадий с мамой и папой, владели старухи с кошелками. Толстые, тощие, на опухших ногах, на усохших ногах. Может быть, у старух, как говорится, здесь было гнездо. Они жужжали. Расталкивали. Осуждали. Лезли. Владельцам собак кричали: «Сколько мяса жрут твари. Людям не хватает. А тяжкий труд дворника? У нас дворничиха Симка – вот такая морда. Ничего не делает, говорит: „Не желаю! Везде одно собачье дерьмо“».

Студент Аркадий собак любил. Но не имел. Студент Аркадий девушек тоже любил. Был у него опыт по этой части в девятом классе. Но она ему изменила с курсантом. Потом замуж за курсанта вышла. Теперь с ребенком дома сидит.

Когда Аркадий глядел на старух, ему хотелось им возразить: мол, собака единственное сейчас существо, сохранившее в себе суть такого понятия, как беззаветность. Слово «собака» теперь философский термин. Старухи же, это вы видите, распоясались, от них шума больше, чем от рокеров, брейкеров и металлистов. Но тут же Аркадий себя одергивал: стоп, говорил, старухи – это святое. Они прожили трудную жизнь. И вздыхал, чтобы заглушить в себе неуверенность.

Интересно и то, что в районе, где проживал Аркадий, не было стариков, – наверно, их гнездо находилось в другом месте. Если они и появлялись случайно, то вели себя как неплательщики алиментов, воспитавшие в себе способность исчезать в стене.

Вот и шагал Аркадий в этом релятивистском мире в поисках несокрушимой константы, на которую он мог бы опереться всем своим весом и всеми своими помыслами. Иначе он свою жизнь представить не мог и оттого мучился.

Из примыкающей улицы ему навстречу вышла женщина с хорошо развитым бюстом, похожая на талантливую киноартистку Нонну Мордюкову. Держит эта женщина у плеча капусты кочан. Смотрит она на Аркадия зло. А со всех сторон сбегаются и сбиваются в клин старухи.

«Дорогу! – кричат они. – Мы устали! Мы больны!»

Аркадий пытается бежать, оборачивается – перед ним прилавок. Двое парней – похоже, студенты ЛИИЖТа, подрядившиеся на лето в торговлю, – сгружают с тележки аккуратные картонные коробки с ровными круглыми отверстиями. И оказывается студент Аркадий у весов первый.

– Бананы! – кричат старухи. – Детям!

А женщина с кочном им объясняет:

– Товарищи члены очереди, парень не стоял. Его нужно вытащить из наших рядов.

– Не уйду, – говорит Аркадий, проявляя упрямство. – Я первый.

– А еще мужчина! – кричит женщина с кочном.

– Какой он мужчина – настоящие мужчины бананов не едят! – кричат старухи. Выстраиваясь в очередь, они борются друг с другом, и от этой борьбы на глазах молодеют, становятся ничего себе – даже средних лет некоторые.

– Тебе сколько? – спросил Аркадия продавец. В его вопросе Аркадий расслышал: «Бери побольше. Это не повторится».

– Пять, – прошептал Аркадий.

Продавец вытащил из коробки гроздь, она созрела у него в руках. Положил ее на весы – гроздь полыхнула оранжевым воском.

– Десять.

– Беру…

Очередь взвыла: «Они заодно. Они вместе пьют. О-о-о-о…»

Женщина с кочном, она стояла второй, ударила Аркадия по голове кочном.

Другие члены очереди предложили от всего сердца: лишить его стипендии, оштрафовать, выгнать, показать по телевидению. Но главной и сильнее всех высказанной была та горькая правда, что настоящих мужчин теперь нет.

Аркадий глубоко вздохнул и, прижимая к груди гроздь бананов в десять кило весом, посмотрел на них затравленным взглядом Христа. Женщины были в сбитых набекрень, сползших на глаза шляпках, в задранных платьях, в стоптанных туфлях. У некоторых бюст съехал набок. Ресницы потекли. Подбородок окрасился помадой. Дышали они жарко