Я догоню вас на небесах - Радий Петрович Погодин

Обернувшись, он увидел Алоиса – тот стоял в дверях люстровой комнаты, ждал, чтобы кивнуть.

Кивнул.

Анна и Регина ставили на стол чайник, вазу с конфетами, тарелки, чашки, блюдца. Анна торопилась, дважды глянула на часы. Что-то похожее на обиду шевельнулось в душе Скачкова. Никому он тут не был нужен. Он прошел в красную комнату. Красная женщина поднялась ему навстречу.

– Ты мой, – сказала она. – Ты им не верь. Они все врут. Совесть – это любовь. Я позвоню тебе. Я жду. Иди ко мне… – Но в ее словах не было призыва, не было конкретности. Они были обращены к кому-то другому, но, скорее всего, эти слова означали прощание.

Скачков, кивая и жалко улыбаясь, вытолкался на площадку. Красная женщина вслед за ним не пошла. Она сгорала, освещенная красным торшером, словно ее принесли в жертву красному богу.

На площадке Скачков вытащил из кармана сигареты, но не закурил, а, зажав пачку в кулаке, помчался вниз. Он закурил только на улице, когда успокоилось дыхание. «Вот попал!» – хохотал он над собой, но хохотал, чтобы обмануть самого себя, а на самом деле душа его скулила. «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!» – восклицал он. А на самом-то деле душа его плакала по Алоису: «„Совесть – есть функция разума!“ Во дают! Но какого черта тут делает Алоис? У него же было развито чувство юмора, он же нормальный мужик. Мы с ним были как братья…»

Анна вылетела из парадной прямо на Скачкова.

– Ой, извините, – сказала. – Вы ушли. Правильно. Нечего там нормальным людям. Больные – они же не цирк. Правильно говорю? Проводите меня до «Ленинграда», там меня муж ждет. – Не дожидаясь согласия на свою просьбу, Анна отдала Скачкову сумку с провизией.

– Зачем тут Алоис? – спросил Скачков.

– Как зачем? Он у нас два месяца лежал. Бывало, стоит в коридоре и смотрит в стенгазету. Любил в стенгазеты смотреть. Час стоит, два. Иногда падал… Это у него от гласности. Депрессия. Он по натуре верующий. Причем глубоко верующий. Константин Леонардович говорит: если снова открыть монастыри, душевнобольных станет намного меньше. Особенно женщин.

«Странно, – подумал Скачков. – Алоис – верующий. А впрочем, жил с бабушкой – старой комсомолкой. Наверное, наше зубоскальство по поводу наших порядков его, в общем-то, ранило».

Скачков вспомнил, что Алоис всегда морщился, когда при нем рассказывали политические анекдоты. Оправдываясь, говорил, что чистотой стиля политические анекдоты не могут похвастать, а его утонченную душу это коробит. На самом деле он страдал как верующий – его совесть взывала к кулакам. Чтобы нам, значит, морду набить. «Может, совесть – функция веры? Черт возьми, прямо какое-то четвертое начало термодинамики. Вера тоже находится в системе разума…»

– Да вы забудьте. Они кому хочешь заморочат голову. Регину жалко. Вы ей понравились. Говорит, все мужики, которые мне понравятся, убегают… Спасибо, что проводили, вон мой стоит. – Анна взяла у Скачкова сумку и побежала к кинотеатру.

Под ногами шуршали листья. На той стороне улицы неярко светились окна домов. Они не тревожили сердце одинокого человека Скачкова иллюзией возможного благополучия. Цвет их, даже оранжевый, был с зеленым оттенком. На этой улице свет фонарей, сочащийся сквозь листву, создавал ощущение близкой воды. Место здесь было такое слегка колдовское, как на южном берегу Тавриды, вблизи гор.

Скачков изучал афишу и не понимал из прочитанного ни слова. Сослуживцы говорили, что фильм Бергмана глубокомыслен и скучен. «Может, мы стали нервными? Может, нетерпеливыми? – подумал Скачков. – Может, нам хочется пойти к психоаналитику? Интересно, привьется в России психоанализ или это будет смешно? Пошел к психоаналитику, а он – баба… Или: муж, жена и психоаналитик. Муж и говорит: „Кто там под кроватью?“»

Небо над городом хоть и потемнело, но все еще опалесцировало. Где-то за домами в заводских районах крутились колеса, урчали шестерни. Там, в таинственных котлах, делали из какого-то мяса колбасу «Прима». «А что, если „Прима“ является причиной участившихся психических заболеваний? Или все-таки что-то другое?..»

Показалось Скачкову, что в его душе затвердевают звуки колоколов и челесты, превращая ее в довольно прочный и вполне приличный фоноформ. «Все мы фоноформы». Но мысль о том, что совесть есть функция разума, не давала его душе успокоиться и отвердеть. Она его злила. Она его ранила. Чего-то лишала. Он казался себе идиотом, невеждой. Не мог он с этим тезисом примириться, как и с тем, что после смерти уже ничего не будет. Ему хотелось, чтобы совесть была чем-то высшим и обязательным, как желание любви святой. Этаким ангелом-хранителем, белокрылым и миловидным. А тут моряк-пуговичник, женщина-синяк, японцы, гололобая дама.

– Желания духа! При ближайшем рассмотрении все они оказываются желаниями тела.

Скачкову мешала мушка в глазу. Он и мигал, и глаза кулаком тер – не сразу понял, что смотрит на девушку, стоящую под фонарем. Она притягивала его взгляд – усиливала его раздражение. Он чертыхнулся. Вернулась простая и благостная мысль: «Занять бы денег да сбегать в ресторанчик, полакомиться шашлычком…» Но мысль эта не обладала энергией, какая выбрасывает в таких случаях человека на поиск денег хоть среди ночи. Он снова посмотрел на девушку под фонарем. Что-то в ней было классически трогательное, что-то в фигуре и ногах… «Она похожа на девочку в маминых туфлях», – вдруг сообразил он. И это сравнение как бы сблизило их, сделало естественной возможность заговорить с ней.

– Скажи, ты согласна, что совесть есть функция разума?

– Не живота же.

– Тогда цивилизация – продукт совести.

– Если это цивилизация, а не массовый психоз. – На чуть вздернутом носу девушки в маминых туфлях довольно густо сидели веснушки. Смотрела она безбоязненно, может быть чуть устало.

– Я, знаешь, поел бы чего-нибудь, – сказал Скачков грустно. – Я купил книгу за двести десять. Дома, кроме кальмаров и майонеза, ничего нет.

– А рис?

– Ты имеешь в виду крупу? – Скачков вспомнил, что жена никогда не называла рис крупой. – Есть. Целая банка.

– Можно приготовить салат с кальмарами, – сказала девушка. – Хорошо бы туда крутое яйцо и лимон. По-японски. Но и без яйца вкусно.

Она взяла его за руку и повела…

Он шагал за ней с каким-то щемлением в носу. «Ну пусть не совесть, пусть что-то другое, тоже очень важное, возродит в нас образ ангела-хранителя, белокурого и миловидного».

Она стиснула его пальцы, и он понял, что кто-то, летящий над городом, благословляет всех безумных, доверчивых, озябших и потерявших надежду.

Бабник Голубев

Ресницы у Аллы Андреевны были синими, тени вокруг глаз зелеными, отчего взгляд ее казался оранжерейно-таинственным, ускользающим, как блик в подвижной листве.

Алла Андреевна стояла с охапкой спецификаций на табурете перед высоким стеллажом. Правую ногу она поставила на полку для упора. А на юбочке разрез большой. А в разрезе нога цвета чуть загорелого женского тела.

Он подумал: «Это не нога – это орден».

Она сказала:

– Пожалуйста, помогите.

Он подошел, схватил ее ногу.

Она улыбнулась.

– Не нужно держать мою ногу. Подержите папки.

Он отпустил ее ногу, взял тяжеленные папки – спецификации.

– Пожалуйста, подавайте мне по одной, – сказала она. – Вы о чем задумались?

– Насчет ужина. Знаете, такого, с легким вином.

Взгляд Аллы Андреевны стал как зеленое половодье, но ответ, показалось Голубеву, был уклончив:

– Поздно, милый.

– Как поздно? Еще середина дня. – Его поразило слово «милый». Так говорят идиотам, а он все-таки инженер, кандидат наук.

– Поздно вы догадались. Вы у нас который день?

– Девятый.

– Видите, сколько дней мы без ужина. А завтра, как мне известно, вы уезжаете. Кстати, еще ни один разработчик не оставался у нас за собственный счет на денек-два. Потанцевать…

Алла Андреевна все еще стояла на табурете на одной ноге – и разрез на юбочке, и юбочка без единой морщинки, и глаза у Аллы Андреевны как таинственные цветы – орхидеи.

Голубев слыл в своем учреждении бабником. Обаятельность этому его свойству придавало его холостое гражданское состояние. Он был решителен, мог позволить себе многое и все же остаться на день-два сверх срока командировки не мог. И не по причине скупости, якобы присущей холостякам, – он зашивался.