Я догоню вас на небесах - Радий Петрович Погодин

(Компьютеры, у которых сидит и дергается все зеленое человечество, вдруг взрываются с чудовищным грохотом и вонью.)

– Но почему японцы? – спросила женщина-синяк.

Ей ответила девушка-свечечка:

– Даша, европейский суперэтнос имеет тенденцию к свертыванию, он выработался. Зато азиатский суперэтнос на подъеме. Двадцать первый век будет принадлежать азиатам во главе с японцами.

– Как страшно, – прошептала женщина-синяк.

– Картина восьмая, – громко объявил автор. – И вновь сожженная земля. Все багрово и огнедышаще. По острым обломкам бредут в изнеможении двое – Гений и Дурак.

Дурак. Опять мы одиноки. Я говорил тебе – будь добрее.

Гений. Кричи. Пусть голос Дурака пустыню оживит.

Дурак. И закричу. Она была прекрасна-а!

Гений. Аннигиляция? О да. В ней все слилось: и жизнь, и смерть, гармония и хаос…

Дурак. Ты сам дурак. Я говорю о Ней…

Гений. Заткнись. Услышит этот старый хрен, что наверху, опять Ее подбросит.

Бог (сверху). Кайся.

Гений (неохотно и мрачно). Каюсь…

Вскочила Регина. Опираясь на плечо Скачкова, спросила:

– Ну почему? Почему ты все время пытаешься унизить женщину? Ты – импотент, в чем ты каешься?

– Как в чем? – спокойно сказал автор. – Это конец. Каюсь для точки.

– Ни в чем ты не каешься. Ты не любишь ни Бога, ни женщину. Только самого себя – мания величия. – Щеки Регины горели, как факелы чести и справедливости. – Весь этот хлам написан ради самовыпендрежа. А что касается Гения – не трожь! Чего нет в нас, того, естественно, не может быть и в нашей пачкотне.

Автор смотрел в темноту потолка. Страстный выговор, можно даже сказать – топор Регины его не тронул.

– А я говорю – где лошади? – сказал свиноцефал.

«Он и свихнулся на сходстве то ли с боровом, то ли с быком, – подумал Скачков. – Ему все на это намекали, он и завернулся сам в себя».

– Непременно лошадь. Я тебе говорю, Олег, вставь лошадь на бугре. – Свиноцефал повернулся к автору и заставил автора повернуться к себе. – А ты, Олег, возвел на бугор себя. Регина права – сейчас центр нравственности конь, а не японец. Надо, чтобы на всех буграх стояли кони. И Берию введи для достоверности. В пенсне.

Автор погладил его руку, и критик затих.

Оживился моряк. А может, не моряк. Что-то в нем было морское, но нехорошее. Было похоже, что лицо этого человека состоит из матросских пуговиц. И каким-то образом на эти пуговицы застегнуто что-то морское. Моряк сверлил всех, особенно Скачкова и Регину, взглядом.

– Я записал тут несколько мыслей. Мысли я зачитываю стоя. – Он встал. – Мысль первая: «Наконец-то мы взобрались на тот пик невежества, с которого уже можно разглядеть далекую ниву культуры». Второе: «Бог – лишь прибавочный элемент к опыту, накопленному гением». Третье: «Невежеством способна управлять только религия». И еще, касается женщин: «Даже сто красавиц не заменят нам одного Бога». И пятое: «Цель всякой жизни – смерть». – Моряк посопел, как бы стравливая пар. – И в заключение маленькая притча, написанная мной только сейчас, по ассоциации. «Стоят два столба, старый и новый. „Ты гнилой“, – говорит новый столб старому. „А ты бетонный“, – отвечает старый столб новому». Спасибо за внимание.

Моряк свел брови в линию, сел и долго возился – наверно, застегивался на все свои пуговицы. Должно быть, они у него торчали по всему телу.

Всем не терпелось что-то сказать. Но все смотрели на Скачкова. Причем с огромной силой порицания и любопытства. Они даже ерзали на стульях. Даже Алоис.

Скачков почувствовал себя одиноко, словно в чужой языковой среде.

Регина опять сжала ему пальцы. Но Скачков мог бы поклясться, что и она, как и все тут, склонна считать, что беды на земле происходят от людей, которые мнят себя нормальными.

– Может быть, вы что-нибудь скажете? – предложил Скачкову Константин Леонардович. – Не стесняйтесь, у нас просто.

– Мне думается… – начал Скачков, покраснев. – Современно ли это, аллегория?

– Чихать! – Автор смотрел на него в упор, и моряк тоже. Между ними сидела женщина, гололобая и круглоглазая. «Ей бы челку носить», – подумал Скачков и вдруг сказал, даже не ожидая от себя такого ума:

– «Гений и Дурак» – название слишком сильное для этой вещи. Ждешь каких-то сверхпоступков.

– Дерьмовый снобизм, – ответил автор. – Бог беспомощен.

А гололобая женщина улыбнулась, как учительница младших классов. Она как бы погладила Скачкова по голове бедовой, но пустой, и теплым манным голосом сообщила:

– Видите ли, дружок, Гений и Дурак – это нравственные конкреции – демоны, или кристаллы, от свойств которых зависят Дух и Гармония.

Все закивали. Женщина-синяк, прижавшись к Алоису, сказала:

– К черту! Чего тут не понять. Дерьмо это, а не литература. Нет любви. Когда нет любви, то о чем жалеть?

Автор взорвался.

– Не тронь святое! – закричал. – Драма как раз и есть в растворении любви в дерьме цивилизации. А мне категорически претит!

Нестриженые волосы гуляли по его черепу, как пампасовая трава. Скачков подумал, краснея от чувства своей здесь ненужности, что автор похож на ошпаренного ежа или на подгулявшего девятиклассника, попавшего под дождь.

– Она про Бога, – сказала девушка-свечечка.

– Про Бога? – Автор тут же успокоился. Подышал немного носом и выбросил перед собой три растопыренных пальца с обгрызенными ногтями. – Тут, понимаешь, триединство: Бог, Гений и Дурак. Как говорила Софья, – он кивнул на гололобую женщину, – три демона, связывающие Дух с Истиной.

– А демон любви? – Женщина-синяк уставилась своим синеглазьем на Скачкова. Ее глаза были очень похожими на елочные украшения. – Вот вы. Вы мне скажите: любовь – демон или гормональная недостаточность?

– Я думаю: любовь – это любовь.

– Весьма наивно, дружок, – улыбнулась Скачкову гололобая женщина.

– Не наивна только подлость! – крикнула Регина.

Гололобая уставилась на нее. Она даже облизнулась быстро, как перед укусом.

– Кто сказал?

– Мой первый муж.

– Тебе?

– Своему начальнику.

– Прелестно. «Не наивна только подлость». Как это сделано… Прелестно… Наверное, он был смелый человек…

– А что такое человек? – спросил моряк-пуговичник, тоже глядя на Скачкова.

– Пошли их куда подальше, – посоветовал Скачкову свиноцефал. – Человек на коне не мог быть винтиком. Поэтому коней истребили.

Моряк все сверлил Скачкова.

– Вульгарные материалисты полагают, что человек стал человеком, когда взял в руки примитивное орудие труда. Регина, ты именно так думаешь. Я знаю.

– Не трогай мою подругу, – сказала женщина-синяк. – Ты ее всегда ревнуешь.

Гололобая ей возразила:

– Пусть трогает.

Остальные закивали. Константин Леонардович тоже кивнул.

– Однако! – сказал моряк. – Человек стал человеком, когда осознанно – понимаешь, подчеркиваю – осознанно ограничил свои инстинкты. Обуздал желания! Отсюда первое: Бог – есть ограничивающая функция разума; второе: совесть – есть контрольная функция разума; третье: стыд – есть реакция крови на победу разума над ненасытным драконом наслаждения, сопровождающаяся выделением адреналина.

– Совесть и добро – явления социальные, – робко сказала девушка-свечечка.

Моряк улыбнулся.

Все его существо было застегнуто на все его морские пуговицы. Они желваками выпирали под кожей.

– Отсюда нравственное превосходство будущего над прошлым. Продуктом совести является высокоразвитая цивилизация, прогресс и правовое положение человека. – Улыбка моряка была как шарикоподшипник.

– Дерьмо! – сказал автор драмы. – Человек желает вернуться к доброму барину. Японцы это поняли. Груз социальной ответственности, конкуренцию и соревнование они переложили на феодала-технократа. Промышленный феодализм. Японцы – дерьмо.

– Ты чего, Олег, ополчился на японцев? – спросил Алоис.

– А я не ополчился. У японцев нет гениев. У китайцев гении были, а у японцев нет. Синхронные ребята. Синдром пираньи. В рот палец не клади.

– А нобелевские лауреаты?

– Я про гениев, а ты с лауреатами…

Тут вскочила женщина-синяк:

– Девочки, я знаю, что нужно делать, чтобы наконец изменить эту нашу собачью жизнь. Нужно, девочки, рожать японцев!

– Перерыв! Перерыв! – прокричала Анна, уловив какой-то знак Константина Леонардовича. – Доспорите за чаем.

– Лишь технократ может покончить с бюрократом. Он его, гниду… – рычал автор.

– Остынь. – Анна поставила на стол блюдо с толсто нарезанной колбасой.

«Свежая, – подумал Скачков. – „Прима“». Он помнил времена, когда во всех ленинградских гастрономах стоял вкусный дух настоящей «Любительской» колбасы, розовой и прохладной.

Анна ставила на стол хлеб, масло.

Мужчины пошли курить в люстровую. А Скачков по многолетней привычке пошел все же на лестницу. Жена всегда просила его выходить курить на лестницу. У них