Лев Каменев: «Я не согласен» - Анна Сергеевна Кочетова

Желаю тебе сил и бодрости для преодоления разрыва между тобой и партией, в котором ты никого, кроме себя, не можешь винить.

Татьяна

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 210. Л. 17–18. Подлинник. Машинописный текст. Подпись – автограф Т. И. Глебовой.

Письмо Т. И. Глебовой И. В. Сталину

14 марта 1935 г.

Решаюсь писать Вам, п[отому] что боюсь не выдержать и сойти с ума или наложить на себя руки при мысли, что Вы можете усомниться в моей беспредельной преданности и любви к Вам, как к великому продолжателю дела Ленина. Мое отношение к Вам и к партии Вам давно известно, но, если несчастное стечение обстоятельств или оговор, клевета его опорочат, я смою это пятно своей кровью. Меня поддерживает только вера в принципиальность и справедливость НКВД, которое, как и партийные контрольные органы, всегда оказывало мне доверие, несмотря на запутанность положения, в которое я себя поставила моей привязанностью к Каменеву и бесплодными попытками удержать его на правильном пути. И сейчас я не могу заставить себя поверить, чтоб он мог злоумышлять против Вас, в ком он видел для себя единственную надежду на какое-либо привлечение к политической работе: «Сталин слишком хороший хозяин, чтоб дать зря пропадать старым кадрам», – сказал он мне, радуясь по поводу продвижения в Академию, что он понимал, как полит[ическое] продвижение на культфоне. Но, конечно, он несомненно тяготился своим теперешним отрывом от полит[ической] работы, хотя недавно же сказал, что руководство Академией наук было бы способно поглотить все его силы и стремления, ибо теперь вопрос культуры и науки – один из решающих политических вопросов.

На личном свидании 29 января 1935 г. он мне каялся, рыдал, что никакой контрреволюционной работы по возвращении из Минусинска не вел и виноват по совокупности за сохранение контрреволюционной группы зиновьевцев, от которой формально отошел, не разоблачив ее, став таким образом соучастником гнусного злодейства.

Я ответила ему, что, если б он продолжал свою контрреволюционную работу, я застрелила бы его собственной рукой. Других мнений, иного отношения к этому вопросу у меня не может быть. Вся моя кровь до последней капли принадлежит партии и Вам.

Татьяна Глебова

Тюрьма НКВД

14 марта 1935 г.

Верно: [подпись неразборчива]

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 213. Л. 115–116. Заверенная копия. Машинописный текст.

Письмо Л. Б. Каменева из Верхнеуральска Т. И. Глебовой в Бийск

24 сентября 1935 г.

24. IX.35 г. № 8

Дорогие родные, Танечка и Воличка!

Я здесь уже больше полутора месяцев. За это время просил Москву о нескольких вещах: чтобы мне сообщили адрес Лютика, переслали тебе деньги из издательства, дали право непосредственной переписки с тобой, и ни на один запрос не получил ответа! По-видимому, меня не только наказывают, но и перевоспитывают. Староват я для этого, но что поделаешь…

О вас, об Игоре, о Лютике, о Юрике ничего не знаю.

Ты, Волик, Бийск – вот три известных мне величины. Какое количество комбинаций может сплести из них фантазия человека, ничем не занятого, кроме мысли о двух из этих величин! От неизвестности мне иногда кажется утешительным даже то, что улица ваша носит название Тургеневской. Хочется думать, что улица с таким поэтическим заглавием должна быть в центре, дома на ней должны быть теплые, уютные. А то вдруг вспомню, какая улица в Калуге носила имя Шопена, и все ясно рисуется в мрачном свете.

Я здоров, сыт, гуляю по три часа. Много читаю, играю в шахматы. Комната большая, воздуха много и нетесно. Гуляем во дворе, где развели огород. Еда однообразна и элементарна, через день суп из рыбы, на второе всегда каша – достаточная… Но ты знаешь, я не притязателен.

С моральным состоянием, конечно, иначе. Тут в свои права вступает всякая метафизика и гейневские вопросы: зачем? Во имя чего?

В прошлом письме я написал тебе «диссертацию» об «Истории села Горюхина» Пушкина. Сейчас я дошел уже до его дуэли и смерти. Это, собственно, тема для трагедии. Историку как будто обязательно подняться над событиями, а я, в сотый раз перечитывая обстоятельства этой смерти, не могу не отдаваться чувствам. Старик Спиноза учил: «Не плакать, не радоваться, а понимать». Но глава моего исследования о гибели Пушкина будет по существу полемикой с ним. Я хочу показать, что можно понять обреченность Пушкина и все же не признавать его ни в чем виновным. Опять увлекся, но, детка, мне так необходимо говорить с тобой, когда я работаю над чем-нибудь.

Для Волика прилагаю в особом конверте образцы фауны и флоры нашего огорода. Есть там и васильки. Взгляну на них, и вспомню… Твой Лев.

Верно:

Уполномоченный СПО

Голов

Семейный архив В. Л. Глебова.

Печатается по: Известия. 1990. 22 марта.

Письмо Л. Б. Каменева из Верхнеуральска Т. И. Глебовой в Бийск

6 ноября 1935 г.

6. XI.35 г. № 17

Родная! Телеграмма твоя застала меня в отчаяннейшем настроении. Я не пессимист и отнюдь не склонен к мрачности, отчаянию, но я умею рассуждать, и «сладкая привычка жизни» (как говорил гетевский Эгмонт на эшафоте) не может заглушить во мне голоса холодного рассудка. Он говорит мне, что жизнь, как она мне сейчас дана, обесценена вконец, цена ей – ломаный грош. Но за самое последнее время сделано все, чтобы ее еще и совершенно обессмыслить… смысла тянуть эту лямку вообще нет. Терпение никогда не входило в кодекс морали коммунистов.

Прав у меня осталось на… Эти права даны тем, что и в Верхне-Уральске существует Советская власть, а не власть какого-нибудь китайского генерала. К этим правам – неотъемлемым, раз человек не расстрелян, – относится право переписываться с родными, получать книги, вообще не быть превращенным в бессловесного скота, в вещь, в номер.

Продолжаю письмо 7-го. Что бы ни случилось с каждым из нас и в истории человеческого рода, день этот навсегда прославлен в веках как начало новой эры человечества, как переход из предыстории в историю, по выражению Энгельса, как самое значительное, содержательное и определяющее в истории с того момента, как человек нашел огонь. Великое счастье быть современником и участником подобных событий не может быть зачеркнуто никакими последующими катастрофами. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»…

Для меня это счастье усугубляется обстоятельствами, о которых я и тебе, кажется, никогда не говорил в такой связи.

За три месяца до Октябрьской победы большевики были самой ненавидимой, самой травимой, самой преследуемой партией. За нами охотились, как за дикими зверями, офицеры и юнкера. Скитаясь по тайным убежищам и будучи готов к предательскому удару из-за угла, Ленин написал мне записку: «…(между нами), если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку: “Марксизм