Лев Каменев: «Я не согласен» - Анна Сергеевна Кочетова

Феликса Эдмундовича. Я убедился, что дух его жив и проникает всех работников созданного им учреждения. Ты поймешь все значение и всю высоту этого определения, ибо Феликс был одним из самых светлых и прекрасных воплотителей человека и коммуниста.

Целую тебя, друг мой, и жду твоего решения. От всего сердца обнимаю сыновей. Поклонись бабушке.

Твой Лев К.

17/1-35

P. S. Я хочу написать также Алексею Максимовичу. О содержании письма ты узнаешь от него.

Я не делаю из этого письма личной тайны. Можешь показать его всякому, кто интересуется мной. Я даже хотел бы, чтобы его прочли все те, которые меня знали, среди которых я жил.

Л. К.

Верно: подпись

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 209. Л. 126–129. Заверенная копия. Машинописный текст.

Письмо Л. Б. Каменева А. М. Горькому

17 января 1935 г. Москва

Алексею Максимовичу

Горькому

Алексей Максимович,

После партии и ее руководителей, после моих трех сыновей нет на свете человека, мнением которого я так бы дорожил, как Вашим. К тяжести переживаемого мне было бы бесконечно горько добавить и мысль, что Вы имеете право усомниться в правдивости и искренности моего поведения с Вами, в правдивости того, что говорил я Вам при наших встречах. Только что кончился суд. Он вынес мне мягкий приговор. Он поверил искренности того отвращения, которое вызывала во мне картина нашей «деятельности» за 10 лет, того морального ужаса, который охватил меня перед «итогами» этой деятельности. Полное политическое банкротство, абсолютная безыдейность, моральное и психологическое разложение – не «отработанный пар революции», как говорили некоторые, а отбросы исторического процесса, отбросы революции – вот что предстало предо мной, когда на скамью подсудимых собрали «ядро» бывшей оппозиции через 10 лет после начала ее деятельности.

Но если бы только это! Ведь на этом фундаменте стояла урна с прахом Кирова! Два дня я корчился от внутренней боли и когда заговорил, то только для того, чтобы дать выход своему отвращению и омерзению, чтобы хоть в последний час предостеречь тех, кого еще можно предостеречь, от этого пути.

Давно уже я чувствовал, что зашел в болото. Но я хотел выползти из него в одиночку, на свой собственный соптык, просто отвернувшись от тех, кого сам привел в эту трясину и кто там оставался. Забыл, или не додумал, или не хотел додумать, что я обязан, прежде всего, затоптать, вырвать корни тех ядовитых семян, которые сам сеял. Тут-то и нагнала меня логика наших суровых времен, схватила за шиворот: на, смотри, любуйся на плоды своего посева. Ты хотел уползти, спрятаться и почти спрятался в Пушкина да в Данте, а твои ученички в это время выслеживают КИРОВА. Вот тут-то я прозрел и благословил людей, которые не просто послали меня отсиживаться в каких-нибудь тихих местах, а посадили на скамью подсудимых, на всенародный суд. Речи моей на суде следует верить до конца, до последнего слова. Я говорил для того, чтобы освободиться от политической фальши, в которой жил 10 лет, и от смертельной тошноты, которая овладела мной, когда я посмотрел на их итоги.

Но, хочу я Вам сказать, Алексей Максимович, – с Вами я не фальшивил. Мы не говорили с Вами о политике, а когда я говорил Вам о возродившемся во мне чувстве любви и уважения к СТАЛИНУ, о моей готовности искренно работать с ним, о том, что во мне перегорело всякое чувство обиды и раздражения, – я говорил правду, говорил то, что действительно родилось во мне в последние годы – после долгой борьбы, – и говорил без всяких целей и расчетов, потому что так сложилась моя история за эти годы, что больше этого сказать мне было некому, потому что я Вас сердечно любил.

Простите. Вам, б. м., все это неинтересно. Но, рассчитываясь с прошлым, сказав на суде о всей неправде моей политической жизни за последние годы, я не хотел бы, чтобы у Вас осталось впечатление, что и на мое отношение к Вам в какой бы то ни было степени распространялась эта неправда, эта фальшь, что я привносил в эти отношения и в наши разговоры какие-либо посторонние цели и расчеты. Будьте же уверены, что ничего, кроме искренней любви и правды, у меня тут не было.

Хочу сказать Вам еще одно, совсем из другой области.

Когда я читал, слышал и от Вас о перековке людей чекистами, я воспринимал это абстрактно и уж, конечно, никогда не думал, что мне придется проверять эти рассказы на себе. Пришлось. Месяц в самых тяжелых душевных условиях прожил я с ними, и только с ними, – и скажу: все похвалы им малы и недостаточны. Прекрасно подобраны, прекрасно работают, изумительно сочетают строгое выполнение долга с вниманием к человеку. И это до самого низу. А какая молодежь! Ясные глаза, внутренняя и внешняя подобранность, крепкая вера в свое дело. С громадной радостью смотрел я на них. Эти не ошибутся и сделают дело хорошо и крепко!

Еще раз – простите. Позвольте крепко пожать Вам руку, почтительно поклониться Надежде Алексеевне и передать привет – если он для них приемлем – Алексею Дмитриевичу и Петру Петровичу.

Л. Каменев

P. S. Если могу я Вас попросить о чем-либо, то вот просьба. Не откажите, при случае, в моральной поддержке Татьяне Ивановне. Она хороший и мужественный человек. Она горячо Вас любит. Ей будет тяжело. При нужде поддержите ее духовно, подкрепите ее бодрость.

Л. К.

Верно: [подпись неразборчива]

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 209. Л. 130–132. Заверенная копия. Машинописный текст.

Письмо Т. И. Глебовой Л. Б. Каменеву

22 января 1935 г.

Лева!

Не такого письма ждала я от тебя, изнемогая бессонными ночами от стыда и отчаянья. При той высокой оценке, какую ты сам же даешь моей партийной честности, я имела право рассчитывать, прежде всего, на разъяснение того, как случилось, что ты ОПЯТЬ ОКАЗАЛСЯ В РЯДАХ ЗИНОВЬЕВЦЕВ.

Правда, ты с глубочайшим отвращением пишешь о «помойном ведре зиновьевской группы». Но разве это для тебя НОВОСТЬ? И разве партия не давала контрреволюционной деятельности вашей группы гораздо более резкой характеристики, с которой ты не раз всенародно соглашался?

Помойное ведро – вещь неприятная, но полезная.

Здесь же история продемонстрировала гнездо ядовитых гадов, худших и опаснейших из контрреволюционеров, поразивших партию в самое сердце – и когда? – в час победы, на пороге бесклассового общества. И этот удар – только отражение ударов, нанесенных вашей группой партии и революции в X-ю годовщину Октябрьской революции перед лицом советского и международного пролетариата, на глазах иностранных рабочих, съехавшихся тогда к нам со всего мира, чтобы принять