Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский

Обоим Наполеонам суждено было сознательно или бессознательно выдвинуть на первый план вопрос о политическом значении народности, – хотя Франции и при втором Наполеоне, вероятно, принесет он столь же мало пользы, как и при первом. С точки зрения французских интересов нельзя не отдать справедливости критике Тьера. Франция пользуется той выгодой, что, будучи государством вполне национальным, она в то же время признается всеобщим сознанием европейских государств, во всем объеме своем, необходимым членом системы, основанной на начале политического равновесия. Очевидно, что для французского политика необходимо опереться на то из этих начал, которое обещает ему больше выгод. Опираясь на политическое равновесие, Франция, конечно, могла бы препятствовать как объединению Италии, так и объединению Германии; сама же если ничего не приобретала, то ничего и не теряла. Опираясь на принцип национальности, она, правда, приобрела Савойю и может иметь притязание на французскую часть Бельгии и, пожалуй, Швейцарии, но зато должна внутренне сознаться, что приобрела вопреки этому праву Ниццу и так же точно, вопреки ему, владеет Корсикой. Но если даже оставить это последнее обстоятельство без внимания, не очевидно ли, что небольшие округления французской территории не могут идти в сравнение с теми невыгодами, которые представляет для нее объединение Германии, угрожающее сосредоточением 45 миллионов в одно государственное целое, – на совершенно точном основании принципа национальности. Мало того, так как ведь с европейской точки зрения за славянами не признается никакой правоспособности, то немецкое государство может возрасти до 55 миллионов – присоединением всей невенгерской Австрии, на что некоторые ораторы Северогерманского сейма и изъявляли уже надежды. Наконец, в Восточном вопросе принцип национальности ставит Францию в самое возмутительное противоречие с самой собой.

Чтобы отчасти нейтрализовать те невыгодные последствия, которые принцип национальности мог бы иметь для Франции, придали ему мелочный характер, придумав странный и совершенно нелепый способ его применения – посредством всеобщей подачи голосов. В самом деле, всякая подача голосов предполагает подчинение воли меньшинства воле большинства. На каком же это основании? Очевидно, на таком, что выше того интереса, в котором выказывается противоположность большинства и меньшинства, существует другой интерес или, по крайней мере, предполагается существование высшего интереса, относительно которого большинство и меньшинство между собой согласны, – и это-то согласие по высшему интересу, имеющему большее значение, чем оказавшееся разногласие, заставляет меньшинство подчиняться большинству, если бы даже последнее не имело принудительной силы на своей стороне. Французский народ избирал президента республики: большинство выбрало Наполеона; довольно значительное меньшинство подало голоса в пользу Ламартина, Кавеньяка и Ледрю-Роллена. На каком же основании эти поклонники различных республик (сентиментальной, идеальной и социальной) подчинились республике бонапартистской, очевидно маскировавшей собой империю? Они подчинились потому, что приверженцы их считали выше всего начало единства Франции, и так как, не нарушив его, нельзя было не подчиниться решению большинства, то ему и покорились добровольно. При выборе Линкольна в Соединенных Штатах оказалось противное этому явление. Та система, которую представлял собой Линкольн, была южанам более противна, чем самое распадение Союза, и они восстали. Тут не было высшего принципа, соединявшего меньшинство с большинством, и оно не подчинилось последнему, надеясь на свои силы. Но какое же это высшее начало, которое при подаче голосов о национальной судьбе какой-либо страны должно одинаково признавать и большинство, и меньшинство? Оно заключается не в чем ином, как в совершенно произвольном предрешении вопроса о том, что призванная к подаче голосов страна составляет неразделимое и нераздробимое целое. У Савойи спрашивают, желает ли она принадлежать к Италии или Франции. Но сама Савойя, неизвестно почему, считается каким-то неделимым политическим атомом. Очевидно, что результат дачи голосов будет зависеть главнейше от того, какие границы наперед будут определены для страны, призываемой выразить свою народную волю. Если бы, например, принять за целое Польшу в границах 1772 года, то не может быть ни малейшего сомнения, что вся она была бы включена в состав Российской империи; ибо, – не говоря о том, что большинство народа в Царстве Польском подало бы голоса в этом смысле, – одних западных губерний и Восточной Галиции было бы достаточно, чтобы перетянуть большинство на русскую сторону. Но можно подыскать такое дробление округов, что значительные части западных губерний пришлось бы отделить от России. Если строго держаться принципа выражения народной воли, пришлось бы учредить немыслимую чересполосицу. С другой стороны, что значит комедия подачи голосов, например, в Венеции, в сравнении с пятидесятилетним непрерывным заявлением, что она хочет принадлежать Италии? Народность не есть только право, но и обязанность. Один народ не только может, но должен составлять одно государство. Какая же еще нужна тут подача голосов?

Итак, ход исторического воспитания европейских народов и свойства пройденной ими школы зависимости имели тот результат, что, хотя эти народы и не утратили тех нравственных свойств, которые делают их способными заменить первобытную племенную волю гражданской свободой, но все же имели несчастие, пройдя через феодализм, по большей части утратить необходимую для этой свободы почву – право на землю, на которой живут. Они отвоевали в полном объеме свои личные права от своих завоевателей, но земля осталась во власти этих последних; а это противоречие неизбежно ведет к такому столкновению, которое грозит всеобщей гибелью и разрушением. Лишившись материальной основы гражданской свободы, они с этим вместе лишились и нравственной основы – как этой свободы, так и вообще всей жизни, утвердив свои религиозные верования или на хрупком и гнилом столбе папской непогрешимости, или на личном произволе протестантства. Следствия этой религиозной лжи развиваются непрерывно и неудержимо, но еще не дошли до крайних своих пределов в общем сознании народов; следствия же противоречия в области политической уже выказывались в первом столкновении, но дальнейшее его развитие было предотвращено отклонением умов к вопросам национальным. Эти национальные задачи на западной, европейской почве сами по себе не имеют большого значения и далеко уступают по важности прочим задачам (научной, религиозной, политической, общественно-экономической), вырабатывавшимся историей романо-германских народов; они даже почти развили все свое содержание и скоро должны были бы уступить место другим сторонам проявления общественной жизни; но истинная важность их заключается в том, что в них лежит узел, связывающий мир Европейский с миром Славянским, – узел, чреватый событиями, которым на долгое время суждено запечатлеть и определить собой характер истории обоих сталкивающихся культурно-исторических типов: романо-германского и славянского.

Все политические события, проистекающие из других сторон европейского развития, не имели прямого отношения к славянам. В вопросе научном, в освобождении мысли от угнетавшего ее авторитета славяне не принимали деятельного, активного участия.