Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский

английский флот, торговый и военный, так что этот последний во время войны с другими морскими державами (как, например, во время войны за наследство испанского и австрийского престолов, во время войны Семилетней и войн Наполеоновских) несколько раз уничтожал торговлю и отнимал колонии Голландии, Франции и Испании и тем обеспечивал преобладание Англии в торговом, а косвенно и в мануфактурном отношении. Но тем не менее положение это ненормально, потому что нормальный ход торговли и промышленности заключался бы в том, чтобы каждое государство производило у себя все, что с выгодой может производить, само обрабатывало бы свои сырые произведения и лишь излишек их выменивало на то, чего само, по климатическим или другим условиям, производить не может, но выменивало бы не иначе, как непосредственно из первых рук. Такое нормальное положение всемирной торговли и промышленности, которое Наполеонова континентальная система хотела породить искусственно и насильственно для ослабления Англии, неминуемо должно наступить путем естественного промышленного развития, если торговая политика государств сумеет с пользой и уместно применять оба средства, находящиеся для этого в их руках: поощрение соперничества свободной торговлей и обеспечение внутреннего сбыта покровительством там, где по слабости еще промышленных сил соперничество было бы гибельно. Генуя и Венеция пользовались в свое время естественной, но ненормальной торговой монополиею; она была отнята у них открытием морских путей, расширением торгового мореплавания за пределы Средиземного моря и промышленным развитием других стран. Более благоприятное положение Англии отняло эту естественную, но ненормальную монополию у Голландии. Неужели она вечно сохранится в руках Англии? Уже прорытие Суэцкого перешейка повлечет за собой непременно следствие, обратное открытию морского пути вокруг Африки, и отчасти повернет всемирную торговлю на старые пути, по отношению к которым положение многих стран выгоднее Англии.

С ослаблением действия всех перечисленных паллиативов логическое развитие противоположности между демократическими стремлениями (в области политической) и аристократическим устройством общественно-экономического порядка должно неминуемо повести и в Англии к тому кризису, который, по-видимому, наступил уже для Франции.

Но на деле и для Франции грозный момент кризиса еще не настал; мы видели только его предвестников. В течение веков, в которые Европа последовательно освобождалась от трех гнетов, наложенных на нее при самом ее нарождении (гнета схоластики, гнета религиозного деспотизма и гнета феодализма), незаметно сковывалась и опутывала собой ее народы новая цепь, налагался новый гнет, – гнет отвлеченного государства на живые национальности. Когда закладывались основы европейского общества, различные народности, составляющие Европу, еще не образовались; государства, современные этому порядку вещей, имели по необходимости временной, провизуарный характер. Все германские и романские племена in statu nascenti объединялись принципом божественного государства, служившего продолжением римского предания и осуществленного Карлом Великим, а потом принципом иерархического единства, осуществленного Григорием VII. Кроме того, связывались они сетью общеевропейской аристократии, так как владения вассалов Империи Карла не совпадали с границами тех государств, или, правильнее сказать, тех уделов, на которые она распалась. Этот общий европейский характер аристократии поддерживался и после обособления европейского дворянства по национальностям институтом рыцарства. Общее всем европейским народам предприятие крестовых походов также поддержало это единство. Между тем происходил медленный этнографический процесс образования отдельных национальностей из племенного хаоса, последовавшего за переселением народов.

Весьма естественно, что результаты этого процесса долго оставались незаметными и незамеченными, – так что, в сравнении с поименованными объединявшими началами, казавшимися началами высшего порядка, этим вновь народившимся национальным различиям не придавалось большого значения. Что значили, в самом деле, особенности языка, быта, народных представлений каких-нибудь виленей в сравнении с единством церкви, империи, рыцарства! Здесь у места будет заметить еще одно различие между миром Германо-Романским и миром Славянским. Между тем как единство первого коренится в сверху наложенных (так сказать, соединительных) обручах иерархии церковной и гражданской, в аристократическом институте рыцарства, а народ все более и более обособляется, единство второго коренится во внутреннем, сначала инстинктивно чувствуемом, но становящемся все более и более сознательным сродстве народных масс, искусственно разделенных историческими случайностями, интригами католического духовенства, беззаконным шляхетским честолюбием[46].

Но с течением времени и власть иерархии, и понятие об империи как о продолжении римского всемирного государства, и всеевропейское рыцарство исчезают или теряют свое значение; сознание же национальности как государственного принципа еще не выясняется. Даже в последнее время идея политической свободы получает космополитическую окраску. Очевидно, что при таком положении династические права получают преобладающее значение, и единственным противовесом им служит понятие о равновесии частей, которое должно противодействовать случайному скоплению территорий с их населениями в руках одного монарха (как это, например, случилось при императоре Карле V). Но это равновесие нисколько не служит к исправлению этого искусственного, случайного порядка вещей. Как принцип династического наследства совокупляет самое разнородное, так принцип равновесия раздробляет самое сродное, режет по живому. Таким образом, во второй период гармонического развития культурных европейских сил, после окончания Тридцатилетней войны, на место идеи божественного государства Карла Великого, на место идеи сюзеренства наместника Иисуса Христа над мирскими властями, выступает на первый план идея отвлеченного государства. Конгрессы суть ее соборы, дипломаты – ее жрецы, политическое равновесие – ее регулятивное начало. Во имя ее произносит Людовик XIV свое знаменитое «L'état c'est moi»[47]. Но как в области наук – искусственная система иногда совпадает с естественным порядком, изображением которого должна служить система, так и в искусственной политической системе – основанное на отвлеченном принципе значение государств может иногда совпасть (под влиянием преобладающей силы естественных условий) с естественным значением их, основанным на начале национальности. Таким образом, Франция была и при Людовике XIV (как прежде, как и теперь) государством вполне естественным, национальным. Но не везде было столь счастливое совпадение, и противоположный Франции случай представляет государство Австрийское. Между этими двумя крайностями существовало множество промежуточных степеней. Сознания значения национальности как коренного начала, на котором должно основываться государство, достигла Европа только в XIX столетии.

Столетний период, как я уже заметил, имеет самым очевидным образом существенное значение в ходе развития Европы, по крайней мере в последнее время ее истории; но преобладающий характер века обозначается ясно не ранее его половины, по хронологическому летосчислению. Конечно, зарождение нового направления заметно гораздо ранее; но между многими сторонами, в которых обнаруживается общественная жизнь, трудно бывает угадать, какая именно из этих сторон, какое из этих направлений получит тот преобладающий характер, которым век будет запечатлен. Так, только с половины XV столетия книгопечатание, морские открытия португальцев, расселение византийских ученых по взятии Константинополя, а также ослабление феодализма усилившейся монархической властью начинают то умственное движение и ту практическую деятельность, которые характеризуют переход к так называемой