Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

Вот и солнце поднялось выше, роса обсохла, по лесу поднимается душистый пар донника и Божьей зари, рой мошек жужжит и кружится по прогалинам. А старушка идет да идет. Благовест все ближе да ближе, а лес все гуще да гуще.

Идет она час, идет и другой; уже почти нет теней от деревьев, и нет конца леса. Оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А старушка идет да идет, – вот впереди прояснилось, и лес проредел. «Слава Богу, – думает, – насилу-то дотащилась!» Собрала последние силы… смотрит, – а перед ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре, – и не видать ни души христианской.

– Ах я, окаянная, опять заблудилась, опять к тому же месту пришла.

Делать нечего; старушка присела в тени и пригорюнилась; цепная собака залаяла в подворотню; калитка отворилась, и вышел парень лет 35-ти, в красной рубахе, ремнем подпоясан.

– А, здорово, старушонка, по добру ли, по здорову поживаешь; сколько лет, сколько зим с тобой не видались, а все я тебя тотчас узнал, ты ни на волос не переменилась… как была, так и есть!

– Не запомню, родимый, Никола тебе навстречу; а, кажись, я тебя сроду не видывала.

– Эх, старушка, ты верно уж из памяти начала выживать; помнишь, лет 20 тому назад, ты к заутрене шла да заблудилась, а я еще тебя хлебом кормил да дорогу тебе показывал; я как теперь на тебя смотрю.

– Что ты, родимый, Никола тебе навстречу; была я здесь, знаю, выходил ко мне малой лет 15-ти и, спасибо ему, хлебом накормил.

– Да то ведь я-то и был, старушонка.

– И, что ты, родимый! Это было сегодня поутру, и выходил ко мне малый лет 15-ти, а ты, Бог тебя помилуй, уже на возрасте.

– И, старушка, ты уж из ума начала выживать; какое поутру, говорят тебе, уж лет двадцать тому, ты сюда приходила, вот на этой скамеечке сидела; помнишь?

– Как не помнить, родимый, только вишь ты, было это сегодня поутру, а дотолева здесь я никогда не бывала.

– Ну, я вижу, с тобой до бела света не сговоришь, совсем из памяти выжила… Посмотрю я на тебя, измучилась ты, старушонка, пот с тебя так градом и катит, дай вынесу тебе рушник обтереться.

Так промолвил парень в красной рубахе, вошел в калитку и скоро возвратился оттуда с полотенцем, вышитым красной белью [Бель (устар.) – отбеленная льняная пряжа.].

Едва старушонка взяла его в руки, как вскрикнула:

– А откуда, родимый, у тебя это полотенце?

– Откуда бы ни было, – отвечал парень сердито, – знай утирайся.

– Да ведь это полотенце-то я шила сынишке на дорогу.

– Сынишке, – повторил парень. – А какой он из себя был?

– Ах, мой сынишка славный малой… да разве ты знаешь его?

– Говорят тебе: каков он из себя был?

– Малой лет 15-ти, светлорусый, волосы в кудряшках, в синем зипуне, в поярковой шляпе.

– Светлорусый, волосы в кудряшках? – повторил мрачно парень в красной рубахе. – Ну, жаль, старуха, что не знал.

– Да что ж с ним сталось, родимый? – сказала старушка, испугавшись.

– Да так, ничего, – отвечал парень. – Запиши его в поминанье… его в живых больше нет.

Наша калика перехожая так и ударилась об землю и зарыдала.

– Ну, полно рюмиться-то [Рюмиться (диал., устар.) – плакать, хныкать.], мертвого не воротишь.

Старушка очнулась.

– Как же ты знаешь, родимый, что его в живых не стало, полно, правда ли это?

– Еще правда ли? Еще знаешь ли? Вольно тебе было его на святость воспитать: заманили мы его сюда; видим, малой славный, думали, будет из него путь; говорим ему: будь нашего сукна епанча [Епанча – широкий плащ без рукавов, бурка.], а он и руками и ногами, заартачился…

– Ну, так что ж, батюшка?

– Ну, что ж? Вестимо дело, карачун [Карачун – конец, смерть, гибель.] ему дали, да и пустили в Волгу окуней ловить.

Старушка снова зарыдала.

– Скажи, родимый, хоть с покаянием ли он Богу душу отдал?

– Ну, вестимо, нам было к нему не попа приводить, а молиться-то он молился, сердечный. Ну и полно рюмить, убирайся отсюда, не то наши наедут, и тебе то же будет, что и сынишке твоему.

– Божья воля, отец мой; покажи только дорогу, куда до пу́стыни дойти; сына помянуть, за тебя Богу помолиться.

– За меня? Полно обманывать, я, чай, проклинать меня будешь.

– Нет, родимый! что проклинать! буду молиться о спасении грешной души твоей.

Парень задумался.

– Странна ты, старуха, – сказал он после некоторого молчания. – Сколько я душ погубил, молодых и старых, всякого пола и возраста, и рука не дрогла, а вот каждое твое слово, как ножом, душу режет, и рука на тебя не поднимается… ну, убирайся отсюда, пока не осерчал, ступай этой тропинкой, так прямо и уткнешься на монастырь.

И старушка опять идет путем-дорогой, рукавом слезинки утирает.

– Наказал меня Бог, – говорит, – не поспела, окаянная, ни к заутрене, ни к обедне, авось-либо Бог приведет за вечерней помолиться.

Вот идет она, идет час, идет и другой; а в полях стада убрались, посередь леса птицы прикорнули, выходила туча грозовая с частым дождичком; и опять все очнулось; стада голос дали, птицы вспорхнули; вот послышался в пу́стыни и благовест к вечерне. Благовест все ближе да ближе, а лес все гуще да гуще.

Идет старушка час, идет и другой; вот и благовест перестал, солнце ниже спустилось, и далеко, далеко потянулась тень от деревьев, – а все не видать конца лесу. Оглядывается калика: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А калика идет да идет, – вот впереди прояснилось, и лес проредел.

– Слава Богу, – говорит калика перехожая, – насилу-то дотащилась!

Собрала последние силы, смотрит, – перед ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре, и не видать ни души христианской.

– Ах, прости, Господи, – сказала старушка, – опять я на то же место пришла, окаянная, а уж и сил нет больше идти; не попускает Бог до пу́стыни дойти; буди Твоя святая воля.

Старушка села под дерево и пригорюнилась.

Собака залаяла в подворотню, калитка отворилась, выходит старик лет 60-ти, седой как лунь, на клюку опирается.

– А, старушонка, – сказал он, – по добру ли, по здорову ли ты живешь? Сколько лет, сколько зим с тобой не виделись. Да ты, видно,