Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

– Кажись, я тебя, родимый, сроду не видывала, – отвечала старуха. – Была я здесь, и не один раз, да только сегодня поутру, да в полдень; выходил ко мне парень в красной рубахе и сказал мне горькую весточку.

– Да это я самый и был; помнишь, рушник тебе подавал; только будет тому лет десятка два и более; правда, я с той поры много переменился; кажись, и не стар я летами, а уж куда похирел; буйная молодецкая жизнь загубила; да как же ты-то нисколько не переменилась, вот, как теперь на тебя смотрю?

– Ну уж я и ума не приложу, родимый; из памяти, что ли, я в самом деле выжила; знаю только то, что была я здесь поутру, а тебя сроду не видывала.

– Подлинно так, – сказал старик, – и я ничего не понимаю; что-то тут чудное деется; вот уж двадцать лет тому, ты мне то же говорила; много с той поры воды утекло, много грехов я на душу свою положил! однако нечего здесь долго толковать; наши наедут, несдобровать тебе, убирайся отсюда, покуда жива.

– Нет, родимый, уж как хочешь, не пойду я отсюда, ноги не держут.

– Что́ ты, неразумная; да ведь наедут товарищи – убьют тебя.

– Да будет воля Божия.

– Что́ ж ты, небось, смерти не боишься?

– Да чего ж ее бояться? Приидет час и воля Божия…

– Так ты смерти не боишься, – повторил старик и задумался. – Ну, – прибавил он, помолчавши, – я так смерти боюсь.

– Молись Богу, родимый, Никола тебе навстречу, – так и не будешь смерти бояться.

– Мне молиться? Да неужли Бог услышит мою молитву?

– Вестимо, что услышит, когда помолишься с покаянием.

– Да ты знаешь ли, старушонка, с кем ты говоришь; если б ты знала да ведала – сколько я душ погубил неповинных; нет беззакония, которого бы я не сделал; нет греха, в котором бы не окунулся, – и ты думаешь, что меня Бог помилует?..

– Покайся, Бог помилует.

– Поздно, старушка! уж и сна у меня нет, только заведу глаза, как и вижу – ко мне тянутся кровавые руки; вижу, как теперь тебя вижу, посинелые лица, помертвелые очи; а в ушах-то и крик, и визг, и стон, и проклятия; мне ли молиться, старушка! у Господа столько и милости не достанет.

– Молись, говорю тебе, у Бога милости много, и не перечесть, родимый.

Старик задумался.

– Знаешь ли, что тебе скажу? – проговорил он. – Скажу тебе правду истинную: я часто о тебе вспоминал; приходили мне на память твои речи; помнишь, как ты о младом обо мне молилась, чтобы Бог вразумил меня; помнишь, как обещала молиться, когда я сына твоего убил; я ничего не запамятовал, и все мне хотелось потолковать с тобой о душе моей; ах, черна она, родимая, как смоль черная, и горюча она, как кровь теплая; ну, слушай – здесь тебе сидеть не годится, наедут, увидят; пойдем в избу, там я тебе найду укромное место.

Он подал руку старушке, она оперлась на его клюку и потащилась в дом; в сенях старик поднял половнцу.

– Ступай вниз, – сказал он, – да держись за веревку, не то споткнешься.

Старушка сошла в подполицу, темную, темную; свет проходил только сверху в отдушины; по стенам стояли ларцы, сундуки, скрынки, баулы разного рода, всякая посуда; по стенам развешаны ножи, ружья и всякого платья несметное множество.

– Это наша кладовая, – сказал старик, – не даром она нам досталась.

Старушка творила молитву и шла далее. Прошла одну горницу, другую, третью; видит, все по порядку: в одной скарб домашний, в другой мужское платье, в третьей женское, камни самоцветные, жемчуг, серьги и ожерелья.

– Душно здесь что-то, дедушка, – сказала она.

– И мне душно, – вскричал старик. – Как подумаешь да погадаешь, что под этими платьями все были живые люди и что ни один из них своею смертью не умер, то так мороз по жилам и пробегает; все кажется, что под платьями люди шевелятся; ну, да нечего делать, прошлого не воротить; садись-ка вон там в уголку на сундук; там из отдушины ветерок подувает…

Старушка села, едва переводя дыхание; смотрит – над головой у ней платье камковое цареградское, сарафаны золотые, парчовые и под ними, прямо против ее глаз, жемчужные, янтарные ожерелья, монисты, а между ними на бисерной нитке крест с ладонкой.

Старушка не взвидела света, схватилась за ладонку и горько заплакала.

– Скажи, дедушка, не обманывай, откуда ты взял это ожерелье?

– А что оно, знакомо тебе, что ли? – спросил старик, задрожав.

– Как не знакомо, – сказала старушка, – это ожерелье моего ненаглядного сокровища, моей дочери.

Старик повалился ей в ноги.

– Ах, мать родная, – завопил он, – кляни меня, – нету в живых твоей дочери; не пожалел я ее красы девической; замучил я ее вот этой рукой; билась она, сердечная, как горлица; молила меня, чтоб позволил ей хоть перекреститься, – и до того я ее не допустил.

Старушка пуще заплакала.

– Ну, отпусти тебе Бог, – сказала она, – много греха ты принял на свою душу.

– Где Богу мне отпустить, – вопил старик в забытьи, – нету прощения грехам моим; нет мне спасения ни в сем, ни в будущем мире.

– Не бери еще нового греха на свою душу, родимый, – не мертви душу отчаянием: уныние – первый грех – покайся да помолися, у Бога милости много!

– Что ты говоришь, мать родная, – вопил старик, – где Богу простить меня – да ведь и ты не простишь меня…

– Нет, не говори этого, родимый, Никола тебе навстречу, – как не простить; много ты согрешил, последнее мое утешение отнял, – но да простит тебе Бог, как я тебя прощаю… только покайся…

– И в молитвах помянешь грешного раба Федора?..

– И в молитвах помяну…

Старик и пуще зарыдал.

– Нет, мать родная, уж не покину я тебя теперь, – жутко мне здесь оставаться; веди меня куда хочешь, где бы я мог тебе на свободе свою душу раскрыть, все грехи мои исповедать, наказанье принять.

– Не мое то дело, родимый; а если Бог твою мысль просветил, то иди в пу́стынь, спроси настоятеля, он тебе укажет, что делать.

Они вышли из дома, солнце заходило, легкий ветерок повевал с востока; в пу́стыни слышался благовест ко всенощной. Недолго шли старик со старухой – пу́стынь была в полверсте, не больше, – и дорога из леса шла к ней прямая.

Божий храм сиял во всем благолепии; тысячи свеч блистали у золоченых икон; невидимый хор тихо пел славу Божию; дым из кадильниц подымался ввысь