Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

Третий друг. Сам черт навязал мне родство с Чертополохом, и я поневоле должен помогать ему, сам и посредством друзей моих, потому что с участью его сопряжена участь родственников и – так далее.

Беспристрастный. Странные вы люди, господа, что при всем своем уме и при вашей испытанной честности вы позволяете негодяям ловить себя сплетением разных обстоятельств и отношений, как мелкие птицы сетью, при помощи ученого коршуна. Неужели вы не обращаете внимания на то, что кто обнимается с трубочистом, на том остаются черные пятна, хотя бы он и не принадлежал к ремеслу.

Седьмой лоскут

Волшебный фонарь

– …Не моя вина, – сказал черт, – что ты всегда нуждаешься в деньгах. Расчет, бережливость, приличное употребление богатства, все это по части нравственной, – а моя часть телесная, и я не мешаюсь в распоряжение твоих страстей. Чтоб распорядиться деньгами, надобно более ума, нежели чтоб приобрести их.

Чертополох слушал и молчал, наконец он сказал:

– Ты давно обещал мне открыть будущее: когда же сдержишь слово?

– Пожалуй, хоть сей час; только я не советовал бы тебе заниматься этим.

– Я непременно хочу.

– Итак, изволь. – Черт задул свечу в комнате, вынул из кармана волшебный фонарь и сказал Чертополоху: – Смотри!

Вдруг стена исчезла, и взору открылась обширная равнина, покрытая народом. Одни рылись в земле; другие, сложив руки накрест и вздернув нос, смотрели вверх; третьи бегали и прыгали как дети и ловили мыльные пузыри; четвертые толкались и ссорились между собой за разноцветные обрезки шелковых материй и игрушки, которые им бросали на драку; некоторые, взлезши на камень, что-то говорили, но их никто не слушал; иные ползали под ногами и похищали у других разные вещи; некоторые, взявшись за руки, смело пробивались через толпу, расталкивая зевак и отнимая насильно, что было под рукою. Но картина сия была столь разнообразна, что Чертополох утомился, смотря на нее, и взоры его, разбегаясь, не могли остановиться на одном предмете. Черт приметил это и, сказав:

– На этой равнине люди готовятся в дорогу, – повернул фонарь.

Представилось другое зрелище. В конце необозримого пространства, пересекаемого морями, реками, горами и оврагами, возвышалась Вавилонская башня, в несколько тысяч ярусов; над ней развевался флаг с надписью: хороший конец, всему делу венец. Люди плыли туда, ехали, бежали, шли и ползли, каждый с тяжелой котомкой за плечами. В воздухе кружились какие-то светлые призраки с лучезарными крыльями и черти в разных отвратительных видах. Светлые призраки указывали только путь, но не ускоряли шествия странников и не облегчали их тяжкой ноши. Черти кричали: «Кто хочет к нам, мы тотчас приставим на место». Чертополох увидел себя, ползущего по большой дороге: он усугубил внимание, и вдруг черт схватил его представителя за волосы и поднял вверх. «Ах, какой счастливец!» – воскликнули из толпы. Черт понесся с представителем Чертополоха к башне и, добравшись до самой высоты, пустил его, – и он упал в пропасть. Черти захлопали в ладоши, раздался свист, и виденье исчезло.

* * *

Более лоскутков не отыскано, и сей последний кончится змейкой, какая делается иногда при пробе пера. На обороте последнего лоскутка было написано другим почерком (вероятно, рукой нашедшего сии отрывки) следующее: «Какая нравственная цель этой сказки? Поставьте слово порок вместо черта – и все разгадано»…

1828

Кто не читал (или кому не читали) в детстве сказку «Черная курица, или Подземные жители» Антония Погорельского? Наверное, многие (многим). Не исключено, что даже с одним только этим произведением Антоний Погорельский – или же, если использовать не псевдоним, а настоящее имя, Алексей Алексеевич Перовский (1787–1836) – навсегда остался бы в мире русской литературной сказки. Но, кроме «Черной курицы» (1829), было много чего другого – и сказочного… и загадочного… и таинственного… Чего стоит хотя бы сборник фантастических повестей «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828). Или роман «Магнетизер» (1830), к сожалению, незавершенный. Или взятая отдельно повесть – тоже фантастическая – «Лафертовская маковница» (1825). Ее восторженно оценил Пушкин (как незадолго до того А.А. Перовский восторженно оценил «Руслана и Людмилу») и даже, как мы уже знаем, сослался на эту повесть в своем «Гробовщике».

Семья Перовских была блистательная. Братья Алексея Алексеевича – государственные деятели Лев Алексеевич и Василий Алексеевич, племянники – поэты и писатели: Алексей Константинович Толстой, братья Алексей, Александр и Владимир Жемчужниковы…

А.А. Перовский участвовал в сражениях войны 1812 года (он ушел в действующую армию добровольцем); выйдя в отставку, поселился в Петербурге, его приняли в члены Вольного общества любителей российской словесности…

Любопытно: в том же году, когда была опубликована «Черная курица», А.А. Перовский стал членом Российской академии (не путать с Санкт-Петербургской академией наук; Российская академия занималась русским языком и словесностью). И совершенно заслуженно: язык у Антония Погорельского был – богатейший.

Антоний Погорельский

Посетитель магика

(С английского)

Прекрасный осенний день клонился к концу, и вечерние тени уже начали собираться над Флоренцией; в это время послышалось Корнелию Агриппе [Ученый астролог, магик и философ, живший в 13 столетии. (Примеч. автора.)], что кто-то тихо, но торопливо стучится в дверь, и вскоре потом незнакомый вошел в комнату, в которой философ сидел за книгами.

Незнакомец, несмотря на привлекательную наружность и на приемы, показывавшие образованного человека, имел вид столь необыкновенный и притом таинственный, что философ пришел в недоумение: страх ли этот гость ему внушает или отвращение? Трудно было определить лета его, ибо следы юности и маститой старости в нем перемешаны были самым странным образом. На щеках его не видно было ни одной морщины: ни одна складка не показывалась над его бровями, и большие черные глаза сверкали со всей живостью пылкого юноши; но высокий стан его казался согбенным от тяжести лет, густые и кудрявые седины осеняли его чело, а голос его был слабый и дрожащий, хотя притом столь приятный, что проникал в душу, подобно трогательной мелодии. Одежда его во всем походила на одежду флорентийских дворян того времени, кроме шелкового пояса, который казался исписанным восточными характерами [Характер – здесь: буква, иероглиф.]; в руках держал он страннический посох. Смертная бледность покрывала его лицо, но все черты являли красоту необыкновенную и выражали глубокую мудрость и сильнейшую горесть.

– Извините меня, ученый муж, – сказал он, обратясь к философу. – Слава ваша, наполнив вселенную, достигла до слуха каждого;