Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

реплики Пушкарева смену интонации, заменяет фактически одну букву в местоимении, превращая «у нас» в «у вас», что кардинально меняет весь смысл высказывания. В первоначальном тексте 1972 года «горячий период», мотивированный упоминанием «отпусков и проч.», относится к сотрудникам ОВИРа. В позднейшем же изложении Бродского, с заменой «нас» на «вас», «горячий период» / «горячие деньки» и т. п. начинают выступать метафорой прямой угрозы дальнейшему существованию поэта в СССР.

Если предположить, что истине соответствует более поздняя версия диалога, то придется утверждать, что в 1972 году Бродский по каким-то соображениям в тексте, написанном не для публикации, а в буквальном смысле «для истории», с целью зафиксировать для потомков подробности произошедшего, не только решил смягчить реплику «противной стороны», но и специально нашел ей вполне реалистическую мотивировку – начинающиеся через пару недель летние отпуска сотрудников ОВИРа. Это представляется сомнительным[1033].

Решение поэта было в известной мере добровольным. Не мнимые угрозы Пушкарева, а именно внятная перспектива возможного будущего в США, обозначенная Проффером, заставила Бродского между сценарием потенциально проблемного для него брака и вынужденным отъездом выбрать последний. Логика же биографического мифа потребовала впоследствии создания непротиворечивой картины.

В конце мая Бродский в Москве прощался с друзьями. Будучи в гостях у А. Г. Наймана и Г. М. Наринской, он в разговоре выразил сожаление о том, что вынужден уезжать:

«Вот, выпирают», – пожаловался (пробно) Иосиф. Я в ответ напомнил ему о самых экзотических планах выезда за границу, которые он вынашивал все эти годы («Стать чемпионом СССР по скоростному спуску на лыжах, выехать на соревнования за рубеж и остаться»). Бродский улыбнулся и сказал: «Все-таки жаль. Ну хотелось посидеть на двух стульях»[1034].

19

В 1985 году Л. Я. Гинзбург, вспоминая историю 1972 года, первой из современников Бродского исчерпывающе точно резюмировала ее:

И. Бродский завел в свое время роман с К. Он хотел жениться на американке с тем, чтобы ездить туда и оттуда. Ему объяснили, что это не пройдет <…>[1035].

Стилистика высказывания Гинзбург чутко передает модус отношения органов госбезопасности к попытке Бродского нащупать брешь в структуре «Т. Г.» (тоталитарного государства), «перехитрить» его, по выражению самого поэта.

Логика Бродского заключалась в том, что тактика неучастия в общественно-политической активности (которая, повторимся, не противоречила его убеждению в надполитической субъектности Поэта) позволит добиться успеха в достижении стратегической цели: обретения – без потери лица – максимально возможной в предлагаемых исторических условиях творческой и человеческой независимости. Можно констатировать, что поэт, к сожалению, недооценил степень токсичности советского государства, одним из конститутивных признаков которого была чрезвычайная подозрительность к любому проявлению инакомыслия и инакочувствования – даже если они и не сопровождались нарушением советских законов.

Ю. В. Андропов, возглавлявший КГБ СССР в момент принятия органами госбезопасности решения о нежелательности нахождения Бродского в СССР, выступая в июле 1967 года, вскоре после своего назначения на пост председателя КГБ, перед выпускниками Высшей школы КГБ с речью «Каким должен быть чекист», говорил:

<…> за последнее время противник все больше навязывает нам борьбу на фронте идеологии. А борьба здесь специфическая, особенная. Выявить врага или враждебные проявления здесь бывает намного сложнее. <…> можно сказать, что противник ставит своей целью на идеологическом фронте действовать так, чтобы по возможности не переступать статьи уголовного кодекса, не переступать наших советских законов, действовать в их рамках, и тем не менее действовать враждебно[1036].

В условиях подобной алегалистской паранойи спецслужб не только идея создания своего рода «экологической ниши» внутри «империи» («в провинции у моря»), но и идея получения свободы пересечения границ этой империи были утопией. Невзирая на всю «осмотрительность» социальной тактики Бродского, его столкновение с тоталитарной государственной системой – как настаивавшего на своей агентности творца собственной биографии – было неизбежно.

Рассчитывая на успех своих биографических проектов, поэт всегда воспринимал их как часть процесса единоборства с государством. 21 мая, за две недели до выезда, проходя мимо Большого дома – здания управления Ленинградского УКГБ на Литейном проспекте – Бродский, по свидетельству Томаса Венцловы, заявил: «Вот чем кончился мой поединок с этим домом»[1037].

Несмотря на то что Иосиф Бродский был первым после Евгения Замятина (чей выезд на Запад с советским паспортом, но без права возвращения[1038] был разрешен Сталиным в 1931 году) крупным русским писателем, легально покинувшим СССР[1039], его эмиграция оказалась полностью выключенной в СССР из политического контекста: о ней, к примеру, – в отличие от синхронно организованного КГБ по той же схеме, что и операция с Бродским, отъезда по израильской визе А. С. Есенина-Вольпина[1040] – ни слова не говорится в диссидентском информационном бюллетене «Хроника текущих событий».

Сохранявшаяся у поэта даже после лишения его советского гражданства (как выезжающего в Израиль) вера в «неполитический» характер своего «дела» служила своего рода амортизатором в восприятии им ситуации с отъездом. Прощаясь 31 мая в Переделкине с Л. К. Чуковской, Бродский (в ответ на ее реплику «Я думаю, вы вернетесь») говорит, имея в виду предоставление ему права посещать родину: «Конечно. Через год-полтора»[1041]. Помимо упомянутого выше убеждения, что решающим для отношения к нему властей аргументом является его неучастие в политической деятельности («Я писал стихи»), Бродский руководствуется сформулированным им в конце 1960-х годов (при обращении к фигуре Державина и поэтов XVIII века)[1042] представлением о «государственной» ценности Поэта, как, в свою очередь, одной из составляющих модельной для него «пушкинской» версии «национального поэта».

В 1981 году, вспоминая в интервью последние годы в СССР, Бродский оценивал эти представления как «иллюзии»:

<…> у меня долгое время сохранялась иллюзия, что, несмотря на все, я все же представляю собою некую ценность… для государства, что ли. Что им выгоднее будет меня оставить, сохранить, нежели выгнать. Глупо, конечно. Я себе дурил голову этими иллюзиями[1043].

Однако именно эти «иллюзии» служат в мае–июне 1972 года основанием для написания Бродским письма Брежневу. Написанное в двадцатых числах мая, письмо первоначально адресовалось А. Н. Косыгину, председателю Совета министров СССР[1044], но впоследствии, в соответствии с логикой исторических параллелей (прямо заявленной в письме), адресат был переменен: для Бродского было существенным, подобно Пушкину, напрямую говорить именно с верховной властью.

Уважаемый Леонид Ильич,

покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое