Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

взрыв эмоций и раздражение (здесь свое место находит запомнившаяся по рассказу Евтушенко Бродскому, но неверно приписанная им рассказчику брань Бобкова). Потеряв до известной степени контроль над собой, Бобков (не говоря ничего о сюжете с предполагаемым браком Бродского) и сообщает Евтушенко конфиденциальную информацию (которую не советует тому распространять) – о только что принятом КГБ (читай персонально Бобковым) решении, «чтоб он [Бродский] уехал».

Логика, которой Бобков руководствовался в 1972 году при урегулировании «вопроса Бродского», в каком-то смысле наследовала чекистской логике десятилетней давности, когда КГБ принял решение избавиться от нелояльного государству элемента (к тому же становящегося центром общественного притяжения в роли поэта) путем высылки его из Ленинграда на север, воспользовавшись в качестве механизма статьей Административного кодекса о тунеядстве. Теперь такого рода формальным элементом, позволявшим легально (в соответствии с законодательством СССР) оформить процедуру лишения гражданства и фактической высылки, но уже за пределы страны, стало наличие у Бродского вызова из Израиля[1017].

Существенно, однако, что, судя по рассказу Евтушенко, слово «Израиль» Бобковым не упоминалось. В свете дальнейших событий эта деталь также выглядит весьма правдоподобной.

18

26 апреля 1972 года семья Проффер – Карл, Эллендея и дети – приехала в Советский Союз. Вечером 9 мая Профферы прибыли в Ленинград и утром 10-го были в квартире Бродского на улице Пестеля. Они привезли для него, в частности, экземпляры только что отпечатанного второго выпуска Russian Literature Triquarterly с публикацией «Разговора с небожителем» и «Post Aetatem Nostram». Для автора были специально изготовлены отдельные оттиски (с фотопортретом Бродского работы Льва Полякова) – в ближайшие дни Бродский будет дарить эти оттиски друзьям[1018].

В присутствии Профферов в квартире Бродского раздался телефонный звонок, запустивший цепь событий, запротоколированных Бродским в специальном тексте, который он отдал перед отъездом Ромасу Катилюсу:

10 мая с. г. в 11 утра раздался телефонный звонок. Мужской голос спрашивал И. А. Бродского. «Кто говорит?» – сказал я. «Это из ОВИРа». – «Я вас слушаю». – «Ну вот, теперь вы знаете, откуда говорят. Не могли бы вы зайти к нам сегодня в удобное для вас время?» – «К кому?» – «Моя фамилия Пушкарев». – «Мог бы – часов в шесть вечера». – «Когда придете, обратитесь к референту, вас проведут ко мне». – «А где это находится?» – «Желябова, 29».

В шесть часов я был в кабинете Пушкарева. В нем находились еще двое – мужчина и женщина. «Погоди, – сказал Пушкарев мужчине. – Сейчас разберусь вот с этим. Потом поговорим». Мужчина вышел, женщина осталась.

– Садитесь.

Я сел.

– Так вы собираетесь ехать в Израиль?

– Нет. С чего вы это взяли?

– Но вы же получали вызов?

– Да. Полгода назад. Даже целых два.

– Почему вы их не реализовали?

– К тому слишком много причин.

– Какие же?

– Перечислять все будет слишком долго.

– Но например.

– Например: я – русский литератор.

– А еще?

– Слишком много.

– Может, вы сомневались, что вам разрешат выезд.

– И это тоже. Хотя это далеко не первая и далеко не последняя из причин.

– А мы вот тут получаем письма от лиц, приславших вам вызов, которые прислали вам вызов <sic!>. Они считают, что мы вам чиним препятствия, и взывают к нашей гуманности. Что мы должны им ответить?

– То, что я сказал. Или все, что хотите.

– Ну вот что, Бродский. Мы предлагаем вам немедленно подать все бумаги в трехдневный срок. Мы выделяем вам человека, который будет заниматься вашим делом. Если вы подадите бумаги к пятнице (разговор происходит в среду вечером), мы быстро дадим вам ответ. Впоследствии у нас наступит горячий период. То есть отпуска и проч.

После этих слов я не то чтобы лишился дара речи, но некоторое время молчал. Потом сказал: «Да. Согласен». – «Отлично, – сказал Пушкарев (по возрасту, повадке и качеству ткани – полковник, не ниже). – Мы выделяем вам специального человека, к<ото>рый будет заниматься вашими делами. (Жест в сторону женщины.) Сейчас она даст вам все необходимые анкеты и проч. Если у вас возникнут затруднения, дайте наш телефон».

Затруднений не возникло. С<оюз> П<исателей> в течение 15 минут выдал мне характеристику (которой я добивался раньше 6 месяцев, чтобы поехать в ЧССР и Польшу). Характеристика оказалась замечательной. С такой характеристикой надо идти в мавзолей ложиться, а не в Израиль ехать. Так же было и со всеми остальными бумагами. 12 <мая> я их сдал. 18 <–го > в два часа дня раздался звонок, дама из ОВИРа сообщила, что разрешение на мой выезд получено. На сборы давалось 14 дней. Я добился 18.

23 или 25 апреля поэт Лефтушенко рассказывал поэту Еврейну, что во время беседы с большими начальниками по своем возвращении из Америки, когда он будто бы поминал меня среди прочих поэтов, к которым плохо относятся, ему было сказано: «А с ним вопрос решен, разве вы не знаете. Он же подал ходатайство о выезде в Жидостан, и выезд ему разрешен. Так что сейчас он либо уже уехал, либо уезжает. Он уже вне нашей юрисдикции».

Вот в общих чертах вся эта история. Почти всем, кто в ней упомянут, – чиновникам, «первому поэту», большим начальникам – она выгодна. Интересно только, кто сказал «а»[1019].

Запись, переданная Катилюсу, делалась Бродским в убеждении в необходимости зафиксировать «для истории» обстоятельства и детали поворотного пункта собственной литературной биографии – и в этом качестве отражала уже отредактированную поэтом версию событий. Вводя полемически заостренную тему «первого поэта» (Евтушенко[1020]) и «цеховой» выгоды, связанной с удалением сильного соперника с литературной сцены, Бродский сознательно вписывает случившееся в (искусственно им конструируемый) литературный контекст, «выписывая» его таким образом из (не упоминаемого им) контекста реального – частно-биографического.

Вопрос о том, понимал ли поэт, что причиной последовавшего ему со стороны властей предложения выехать в Израиль была попытка заключения брака с гражданкой США, остается открытым. Фактом, однако, является то, что из текста записи исключено упоминание о предполагавшемся браке, а также то обстоятельство, что в ОВИР вечером 10 мая Бродский отправился в сопровождении Аншютц – очевидно предполагая, что полученное по телефону приглашение является неожиданной формой реагирования властей на требование о назначении даты регистрации их брака.

По воспоминаниям Аншютц,

[Новая] дата, вероятно, была 10 мая, потому что именно в тот день Бродского вызвали в ОВИР. Я с ним была, я ждала его на улице. Он вышел в слезах. Он сказал, что это КГБ.

Полученное Бродским в ОВИРе предложение, во-первых, было неожиданным для него (из