Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Художник утонувший

Топочет каблучком,

За ним гусарский мальчик

С простреленным виском…

А вы и не дождались,

О, мистер Дориан, —

Зачем же так свободно

Садитесь на диван?

Ну, память-экономка,

Воображенье-boy,

Не пропущу вам даром

Проделки я такой!

В этом символическом возвращении в 1910-е годы можно видеть стечение сразу нескольких обстоятельств. В первую очередь, Кузмин продолжал следовать статусу «настоящего поэта» и хранителя традиции, который принял на себя в начале 1920-х годов. Со смертью Блока и Брюсова, гибелью Гумилева, отъездом многих в эмиграцию память о начале века постепенно угасала; в то же время молодые поэты, не заставшие лично литературную ситуацию начала XX века, питали к ней естественный интерес как к альтернативе советской эстетике. В этих условиях статус «хранителя памяти», живой эмблемы эпохи, свидетеля ее событий для Кузмина оказывается наиболее выигрышным. Он позволяет писателю полноправно включиться в неофициальный, но все же достаточно интенсивный литературный и культурный процессы, участники которого были объединены прошлым – или, во всяком случае, его идеализированным образом. Ситуация создания цикла «Форель разбивает лед» мотивируется вторжением «призраков прошлого»: «Непрошеные гости / Сошлись ко мне на чай». Хотя в цикле и во сне Кузмин подчеркивает, что визит этот является для него тяжелым, травмирующим и нежеланным, он все же берет на себя обязательство впустить гостей, представительствовать перед ними, а затем и говорить от имени мертвых, населяя ими экспериментальный художественный текст. Проекция цикла на события начала 1910-х годов составляет подтекст, необходимый для полноценного восприятия кузминского высказывания: Кузмин сам дает себе право свидетельствовать об ушедшей эпохе. В итоге цикл «Форель разбивает лед» опосредован сразу тремя временными рамками: временем действия событий цикла, кодирующими их именами и ситуациями 1910-х годов и оформляющей все поэтики 1920-х, временем создания.

Вторжение непрошеных гостей меняет кузминское восприятие культуры и своего положения в ней. Причины столь заметного эффекта можно объяснить еще с одной точки зрения – на этот раз социологической. Долгие годы существование Кузмина было неотделимо от круга его друзей, приближенных, знакомых. Свой быт и течение времени писатель осмыслял как вереницу встреч, гостей и визитов; по этой причине дневник писателя перенасыщен именами и прозвищами. Кузмин скрупулезно записывает каждого гостя, а порой и просто встреченного на улице знакомого. Такая тщательность дает возможность проанализировать частоту упоминаний того или иного человека в дневнике и в целом составить примерную картину наиболее близких (в разных смыслах – личных, рабочих, институциональных) к Кузмину людей. Мы использовали количественный анализ[669], чтобы выделить из дневника наиболее часто упоминаемых лиц. Приведем получившиеся списки, ограничившись первыми десятью персоналиями:

1923: Юркун, критик и поэт П. И. Сторицын, художник и участник объединения эмоционалистов В. В. Дмитриев, композитор и исполнитель А. Н. Скрыдлов, поэт А. А. Фролов (или его брат, поэт С. А. Фролов), режиссер К. П. Хохлов, редактор Н. А. Персианов, поэт и участница объединения эмоционалистов А. Д. Радлова, сотрудник издательства «Всемирная литература» А. А. Кроленко, режиссер и участник объединения эмоционалистов С. Э. Радлов.

1924: Юркун, Л. Л. Раков, Сторицын, поэт А. И. Введенский, Фролов, Дмитриев, Кроленко, Радлов, поэт и драматург Е. Ю. Геркен, артист и управляющий театром «Музыкальная комедия» М. Д. Ксендзовский.

1925: Юркун, Раков, Сторицын, Введенский, инженер и меценат В. А. Ельшин, Ксендзовский, Дмитриев, Радлова, художник А. А. Арапов, инженер А. А. Иванов.

1926: Юркун, Сторицын, Раков, Ельшин, редактор Е. М. Кузнецов, Радлов, Введенский, Иванов, Радлова, Геркен.

1927: Юркун, Ельшин, Раков, Сторицын, Радлова, композитор А. И. Канкарович, Радлов, Иванов, Введенский, Кузнецов.

Даже эти приблизительные подсчеты показывают, что к 1926 году круг Кузмина заметно сужается, в него почти не проникают новые люди (с Кузнецовым Кузмин был знаком с 1919 года, с Канкаровичем – примерно с 1920-го). С одной стороны, такое оформление по-настоящему близкого круга «любящих и ценящих друг друга людей» не могло не отвечать представлениям Кузмина об идеальном творческом содружестве. Но, с другой стороны, этот круг лишен внешних влияний и контактов, тех «слабых связей», которые, по мнению социолога М. Грановеттера, и становятся основными каналами неофициального распространения важной информации[670]. Кузмин оказывается в ситуации сокращения связей, он отрезан от мира и новых впечатлений. Поэтому мертвые гости, посещающие его во сне, дополняют те слабые связи, которых не хватало ему самому, они приносят новую информацию, которую автор никак иначе не мог получить. Поэтому в 1926–1927 годах, в период наибольшего сужения этого круга, пишется «Форель…», прямо отсылающая к ситуациям и фигурам начала 1910-х – именно в этой эпохе писатель ищет подновления своих тем, образов и поэтики.

Если рассмотреть запись этого сна как художественный текст, то в первую очередь следует обратить внимание на то, что это буквальная реализация сравнения «как с того света», которое Кузмин часто использовал в отношении внезапных гостей. Приведем несколько примеров: «Вдруг приехал с того света Коля Кирьянов, 5 лет был у немцев в плену» (24 октября 1921 г.); «Вдруг явилась Ел<ена> Ник<олаевна> Мясоедова, как с того света» (1 ноября 1922 г.); «Неожиданно, как с того света, явился Ауслендер, которого я принял за Бабенчикова. Говорит, что приехал за мною, что меня ждут…» (1 мая 1924 г.)[671]; «Пришли Данилов, Вагинов и вдруг Финити, как с того света» (16 января 1926 г.), «Звонил мне Л<ев> Льв<ович>, как с того света» (24 сентября 1927 г.) и др. Записывая сон, Кузмин сохраняет характерное для него строение подобных фраз: «Вдруг… явился как с того света» (любопытно, что такое построение фразы отсылает к ранней прозе Кузмина, нередко начинавшейся словами «вдруг» или «неожиданно»). Но более широкий контекст записи, в которую инкорпорирован сон, отчетливо метаописателен. Это самая большая и объемная запись в дневниках за 1917–1927 годы – по своей длине она приближается скорее к дневникам 1905–1907 годов. Кузмин начинает ее с перечисления жизненных неурядиц (причем идет последовательно – от более значительных к мелким, бытовым) и сгущения дурных предчувствий:

Не знаю почему, но глубокая тоска мною одолевает и парализует мои поступки. Впрочем, если разобраться, конечно, найдешь причину и первопричину – большевики. История с «Красной», долги, происки Черномордиков и тому подобное. С утра было сумрачно, и Юр. не поехал в Озерки. Я ходил за сахаром и варил из дыни варенье. Вышло что-то ужасное, хотя мамаше и О. Н. и понравилось. К обеду Юр. принес вина и пришла О. Н. Я выходил в Модпик и так далее. Чай опять вместе. Потом они