Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

в Калигари. А «светлые минуты»? Их куда девать? А может быть, мне только так кажется, и запас не высказанных эротических и других черт не так неисчерпаем. Тем более, что известную часть этого пробела пополняет искусство. И потом, зачем огорчать друзей и благодарное потомство. Оно достаточно, может быть, даже с лихвой будет награждено настоящим заявлением, воображая бог знает что. На самом деле все гораздо однообразнее.

В прозе «Пять разговоров и один случай» Кузмин оставляет много неявных намеков на свои настроения тех лет – таков образ страуса, который характеризует незаметное бытие несогласных с советской властью; таковы копрологические и физиологические мотивы, применяемые к советскому быту (разогревание содержимого ночного горшка, изнасилование и т. д.). Неприглядный характер советской действительности дополнительно проецируется на историческую аналогию из статьи «Стружки». По мнению Г. А. Морева,

сопоставление журнального текста и не стесненной цензурными условиями прозы «Пять разговоров…» демонстрирует подлинный смысл иносказательных аналогий Кузмина между развитием христианства и социализма, где денотатом «первобытного христианства» выступает раннесоветская Россия 1920-х годов[643].

«Пять разговоров и один случай» – проза, интересная во многих отношениях. Она предвосхищает абсурдистскую прозу Хармса; она соткана из дневниковых заметок и почти автофикциональна; она отчетливо перформативна; она сигнализирует о том, что к середине 1920-х годов Кузмин развивал некий новый прозаический стиль, еще более упрощенный по сравнению с его ранней прозой, и отчетливо фрагментарный – следы этого стиля находятся не только в «Печке в бане», но и в дневнике 1934 года. Однако для нас наиболее интересен другой аспект этого небольшого художественного высказывания, а именно позиция, которую занимает автор и его герой по отношению к советской действительности.

Как мы неоднократно говорили ранее, Кузмин выстраивал определенную творческую личность – предельно искреннюю, открытую читателю в мельчайших подробностях. Герой Кузмина подчеркнуто говорит на одном языке со своей аудиторией, ходит по одним и тем же улицам, проживает одну и ту же, не всегда героическую, а гораздо чаще простую и незаметную, жизнь. Автор стремился стереть границу между фикциональным и автодокументальным, причем не только в произведениях из современной жизни, но и в стилизациях (эффект искренности активно используется в «Александрийских песнях»). Принципиальная позиция героя и рассказчика Кузмина – внутри описываемого мира, который всегда перерастает границы фикционального нарратива и буквально вырывается на улицу. Схожий прием используется и в «Пяти разговорах…», однако здесь происходят незаметные, но значимые для понимания нового творчества сдвиги.

В «Пяти разговорах…» Кузмин передает собственные настроения героине рассказа – Анне Ниловне Коньковой (заметим, что ей 50 лет – из всех героев прозы она ближе всего по возрасту к автору). Схожий прием ранее был использован в рассказе «Подземные ручьи», где часть дневниковых записей и мыслей Кузмин отдал своей героине Марии Родионовне Петровой. Таковы, например, высказывания Коньковой:

Знаешь, кто на время уезжает за границу и трется среди эмигрантов, все «советизируются» – а у нас наоборот. Я думаю, самые злостные контрреволюционеры те, которые вначале сочувствовали революции. Это происходит от идеализма… не очень умного, по-моему, как всякий идеализм;

У меня нет времени. Живу изо дня в день;

В детстве я думала всегда, что лучший год это будущий;

или, наиболее яркое, – про отношение к революции и послереволюционным годам:

…это и в самом деле ужасно. Ты не испытал на себе этих лет и не можешь судить. Люди были жалки, противны, смешны, если хочешь, но если со стороны, конечно, они были героями[644].

Этот прием логичен – Кузмин говорит от имени героини, пережившей бытовую разруху и идеологический хаос рубежа десятилетий. Однако часть близких ему идей Кузмин передоверяет другому герою, – брату Коньковой Виталию Ниловичу, вернувшемуся из Берлина эмигранту. Таковы, например, реакция Конькова на описание жизни сестрой («Политика страуса?») или его уличные наблюдения:

Более всего его удивляло:

1. Совершенная непонятность с точки зрения любого языка всех названий и вывесок.

2. Обилие голых людей на улицах.

3. Бездарность телосложения.

4. Полное равнодушие публики к обнаженному телу, которое приезжий на первых порах склонен был рассматривать как клубничку.

5. Необычайное количество запретов и регламентаций.

и т. д. и т. д.

Сначала он стал составлять список своих удивлений, но потом бросил.

Сравним этот список с несколькими записями Кузмина:

Позвонил Радлову. Пошел. Он голый делал гимнастику. Странно, голый человек с длинными волосами (4 декабря 1925 г.);

Скоро начнут купаться, но какие опять будут бездарные тела. Летнее безлюдие (2 мая 1925 г.);

По Жуковской шли усталые «пионеры». Впереди девочка лет 14 в штанах, сзади голые мужики, вроде Макара. Бритые, сутулые, с длинными руками, бритыми головами и уныло басами пели какие-то детские прибаутки. Какое рабство. Вот косная масса (22 июля 1925 г.).

Автор рассказа занимает двойственную позицию – он одновременно и внутри, и вовне советской действительности; ему доступно как ее имманентное постижение, так и внешняя беспристрастная оценка. Бытовой параллелью ко взятой на себя Кузминым роли эмигранта становится отмеченная им в дневнике путаница: «Визит какой-то комиссии, уверявшей, что я эмигр<ант>» (8 января 1925 г.). Эмигрантскую тему развивает еще один сюжет «Пяти разговоров…»: бегство Павла и Вити за границу. Этот мужской союз, скрепленный гомосексуальной связью и общей любовью к искусству (друзья пьют «Ну, за дружбу, как штурмдрангисты, за Германию, за Италию, за искусство»), явно проецирован на союз Кузмина и Юркуна и их постоянные обоюдные мечты о загранице (см. выше)[645]. Побег в рассказе, по всей видимости, состоялся; следовательно, у автобиографического героя Кузмина возникла и третья проекция – «настоящего» эмигранта, находящегося по ту сторону границы (характерно, что дальнейшая судьба героев неизвестна; можно предположить, что Кузмин по той или иной причине отказался говорить от лица уехавших).

В короткой прозе «Пять разговоров и один случай» Кузмин примеряет на себя сразу три роли: оставшегося, вернувшегося и уехавшего – словно проигрывая в прозе все те сценарии, которые были доступны ему самому. Высказывание Кузмина перформативно: в прозе закреплена та система оценок и то положение, которое сам Кузмин желал бы занимать. Уезжают за границу Павел и Витя; «изнывает» и «поговаривает об отъезде» Виталий Нилович; Анна Ниловна выносит приговор советской действительности: «Я не знаю. Теперь опять понемногу все чувства возвращаются, но не знаю, во всей ли полноте. Все это исчезло навсегда». Отъезд – лучшее решение в сложившихся условиях; уезжают наиболее достойные, тогда как в стране остается косная масса и дефективный подросток Фома Хованько, символически овладевающий старым миром,