Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Мысли об отъезде из страны изредка встречаются в дневниковых записях Кузмина второй половины 1920-х годов, однако они приобретают характер несбыточных планов, прожектов:

Уехать бы. Как живут другие? Бегают? хлопочут? надоедают? Я, как плебеи на Авентине, или кто это, гордо удалился. Даже не слишком гордо. О, как бы я пошел везде заграницей (25 июня 1925 г.);

…увидя грозное объявление, я уже подумывал, куда сбежать с Юр. Теперь без паспортов можно. Хотя бы в Украину. Переписки нет, перев<одов>, аккомпаньаторства – вот. Немного староват для такой жизни, но это затруднение скорее биографическое, чем реальное (20 июля 1925 г.);

Как бы мне перебраться заграницу! (23 января 1926 г.)[632]

Не покинувший страну в начале 1920-х годов, Кузмин все больше и больше уходил во «внутреннюю эмиграцию».

Глава 4. Хроника угасания (1924–1936)

«Стружки» былой славы: Творчество 1924–1926 годов

Последним заметным творческим юбилеем Кузмина стало двадцатилетие его литературной деятельности в 1925 году. Если юбилеи 1916 и 1920 годов, пришедшиеся на пик славы писателя, праздновались пышно и масштабно (в большей степени это касается второй даты), то юбилей 1925-го прошел весьма камерно[633]. Двадцатилетие творческой деятельности Кузмина отмечали и в Ленинграде, и в Москве. В Ленинграде инициатива устройства вечера исходила из близкого к Кузмину круга семьи Наппельбаумов; вечер носил интимный, дружеский характер, что писатель отразил в дневнике:

Пошли <…> Были уже гости. <…> Стол. Ахматова, Клюев, Радлова, Лозинский, Араповы, Федин. <…> Домашне и задушевно (11 октября 1925 г.).

Ленинградское общество библиофилов выпустило небольшую брошюру, посвященную книгам юбиляра[634].

В Москве Кузмина чествовали заочно: 6 ноября 1925 года в Доме Герцена на Тверском бульваре и 4 декабря на заседании подсекции истории русской литературы литературной секции Государственной академии художественных наук. Зачитанный на заседании доклад поэтессы Н. В. Волькенау (она входила в редколлегию дружественного Кузмину московского издания «Гермес», а также приезжала к Кузмину в Ленинград в конце декабря 1924 года[635]). «Лирика Михаила Кузмина» являет пример того, как рефлексия над образом писателя, устоявшаяся в критике, постепенно перешла в историю литературы. Докладчица – молодая поэтесса, не заставшая расцвет славы Кузмина, – суммирует и транслирует составляющие его репутации, сложившиеся в начале века:

В своей любви к культурам прошлого, к «далеким родинам», Кузмин – не археолог, не реконструктор. Чутьем филолога схватывая дух эпохи, он далек от мелочного историзма;

«Сети» поражают пестротою мотивов, надолго объединенных одной неисчерпаемой темой любви: интерьеры, природа, город, веселые праздники и дружеская болтовня <…> разнообразнейшие эстетические реминисценции;

Высокая элегичность некоторых стихов напоминает Пушкина[636].

Если Волькенау, пересказывая формулы рецепции Кузмина, отнеслась к его творчеству в целом положительно, то в словах литературоведа, профессора Московского университета Н. К. Гудзия, выступившего в ходе прений по докладу, те же слагаемые репутации прозвучали резко негативно:

…следовало бы указать, Кузмин – поэт-стилизатор, и что отсутствие поэтического мировоззрения дает себя знать <…> Декларация об эмоционализме, «Новый Гуль», «Эхо» подтверждают большую случайность творческого пути Кузмина[637].

Симптоматично то, что Гудзий исключает позднее творчество Кузмина из намеченной линии «стилизаторства»: оно очевидно в нее не укладывалось, но иной, помимо сформированной в 1900-е, рецептивной рамки кузминского творчества попросту не существовало.

Заседание ГАХН демонстрирует сразу два процесса. Во-первых, постепенное окостеневание восприятия творчества и личности Кузмина в готовые формулы, которые равно воспроизводятся как поклонниками, так и противниками писателя. Сложившаяся репутация предлагает рецептивный шаблон, который ограничивает иные интерпретации творчества автора. Во-вторых, круг воспринимающих произведения Кузмина постепенно распадается на два лагеря, объединенных не столько эстетическими критериями, сколько темпоральностью оценки: для одних кузминская поэзия была одним из достижений современной литературы, в то время как для других – приметой искусства прошлого, к середине 1920-х годов уже отошедшего в область истории. Это обстоятельство иллюстрирует следующий факт. В первом томе словаря «Писатели современной эпохи: Био-библиографический словарь русских писателей XX века» (М., 1928. Т. 1) автор словарной статьи о Кузмине Д. С. Усов, член редколлегии журнала «Гермес», давний поклонник поэта[638], с излишней подробностью освещает именно начальный период творчества писателя и, опуская все 1910-е и начало 1920-х годов, сразу переходит к юбилею 1925 года.

В 1925 году выходит первое издание антологии И. С. Ежова и Е. И. Шамурина «Русская поэзия XX века». Значительная подборка произведений Кузмина, преимущественно охватывающая его раннее творчество, но включающая и стихотворение «Ассизи» (1920), входит в раздел «Поэты, не связанные с определенными группами», что примечательно, так как именно в антологии Ежова и Шамурина оформился взгляд на литературу начала XX века как на череду «школ». Так происходит оформление того места, которое впоследствии Кузмин займет в литературном каноне; примечательно, что именно внешняя точка зрения советского литературоведения выносит Кузмина из «групповой» истории, тогда как взгляд изнутри (например, в статье Жирмунского) однозначно помещал поэта в общесимволистское и постсимволистское движение. Во вступительной статье Шамурина Кузмин упоминается в связи с «пушкинианством» лирики 1910-х годов, причем отрывок выглядит как попытка разрушить сложившееся представление о Кузмине как наследнике Пушкина через апелляцию к ранней репутации писателя:

Сам Кузмин в своем творчестве <…> осуществляет принцип «прекрасной ясности», что дает основание многим критикам считать его «пушкинистом». На самом деле, однако, творчество Кузмина очень далеко от «пушкинизма»: ясное по форме, прозрачное и светлое, оно слишком поверхностно, слишком захвачено «эстетизмом» и полно отзвуками французских песенок XVIII века и «духа мелочей прелестных и воздушных». Кузмин все же всегда, даже в своей «прекрасной ясности», остается стилизатором и эстетом. «Пушкинизм» – не только ясность и прозрачность формы, но и глубокая логичность ее, классичность построения, соединенные с глубиною содержания и силой переживания[639].

Здесь мы видим тот же механизм, что и в критике 1910-х годов: прозрачность и вещественность кузминской поэзии, работающие на автора при оформлении репутации наследника Пушкина, так же легко использовались и для ее дискредитации, причем ни сами категории, ни олицетворявшее их творчество не претерпевало никаких изменений. «Легковесность» кузминского творчества, безусловно приоритетное для последних русских модернистов 1920-х годов, становилось обвинением в устах марксистской критики. Выход антологии не только знаменовал постепенное отхождение Кузмина в область исключительно истории литературы, но и отбирал право считаться преемником «пушкинианской» линии русской поэзии.

Схожую картину можно наблюдать и