Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Обнявшись, надо мной воркуют «Голубки»,

И в «Сети» нежности мои попались взоры…

Любовь, всегда любовь – «Осенние озера»

Поют простую песнь томленья и тоски.

Стихотворение было опубликовано в книге «Маленькая лампа» в 1926 году. К этому моменту библиография поэтических сборников Кузмина уже пополнилась как минимум шестью новыми книгами, которые не вошли в этот воображаемый каталог.

Период с 1925 по примерно 1928 год – один из самых непродуктивных для Кузмина. В это время не выходят его новые книги; почти не ставятся оригинальные пьесы; количество написанного резко уменьшается; проза и вовсе исчезает из его творчества. На первое место снова выходит театральная деятельность, однако в сравнении с работой 1918–1920 годов она ограничивается переводами либретто и редким созданием музыки – всем тем, что оставляет самого автора в тени[640]. Симптоматично, что и кузминская театральная критика в те годы выходит в «Красной газете» под псевдонимами М. К. и М. А. (и то лишь до 1929 года[641]). Словом, Кузмин активно не участвует в литературной жизни эпохи, ведя собственное существование, которое описывает как забвение и прижизненную смерть:

Что я сделал за последние годы? ничего или сотую часть того, что хотел бы, мог бы и должен был бы. Еще немного – и обращусь в труп (7 марта 1925 г.);

Закрадывается сомнение: смог ли бы я даже при времени, деньгах и заказах что-либо делать? И что-то удерживает от окончательного перехода в бывшие люди. А может быть, он уже и совершен? (9 августа 1925 г.);

В «Кр<асной> газ<ете>» литературный листок и будет приложение. Меня, конечно, нет и в помине, будто я умер (9 октября 1926 г.);

Положение мое? Это чудо и мираж. Я, наверное, давно уже умер (5 сентября 1927 г.).

13 сентября 1931 года в комнатах, которые занимали Кузмин и Юркун, прошел обыск. Была изъята часть архива, в том числе три тетради дневника (в авторской нумерации это тетради с XX по XXII, охватывающие период с 24 июня 1929 года по 13 сентября 1931-го). Несколькими неделями позднее Юркуна вызвали в ГПУ, где заставили подписать бумаги о сотрудничестве. Эти события, очевидно, показали Кузмину, что ни он, ни его творчество отныне не находятся в безопасности и что его произведения могут быть в любой момент от него отчуждены. С 1924 (последний год сколько-нибудь заметной публичной активности автора) по 1931 год разворачивается хроника угасания некогда популярного писателя, тесно связанная с политическими, идеологическими и культурными процессами в Советской России. После 1931-го наступает период, почти непроницаемый для исследователей: от него сохранились лишь считаные художественные тексты, дневник 1934 года и критически малое число личных документов. Остальное погибло в архивах НКВД после ареста и расстрела Юркуна в 1938 году.

В отсутствие сколько-нибудь значимой рефлексии извне и заметных событий в жизни Кузмина мы неизбежно вступаем на путь предположений, догадок и попыток заполнить ту информационную пустоту, которую оставили последние годы жизни писателя. По этой причине наш анализ этого периода будет неизбежно фрагментарным, выстроенным вокруг немногих из дошедших до нас художественных текстов. Едва ли не единичным эстетическим (и политическим) высказыванием автора в тот период стала статья «Стружки», написанная летом 1924 года и вышедшая в свет в журнале И. Г. Лежнева «Новая Россия» (1925. № 5). Хотя журнал позиционировал себя как «первый беспартийный политический орган», была достаточно очевидна его ориентация на «сменовеховское» движение и выстраивание общей платформы для беспартийных писателей, «попутчиков» и большевиков. Кузмин воспринял место публикации своей статьи негативно, о чем свидетельствует запись в дневнике от 4 июня 1925 года:

Под дождем ходил в «Россию». <…> Какое лакейство и интеллигентщина. И какое гнусное впечатление производит и моя статья в таком соседстве. И как серьезно разбирают этот экскремент, называемый коммунизмом.

«Стружки» суммируют несколько важных этических и эстетических установок Кузмина, которые тот развивал еще с 1910-х годов. Центральная идея статьи – отождествление большевизма с ранним христианством, разрушившим эллинистическую цивилизацию. К этой важной для мироощущения 1920-х мифологеме отсылает уже первая фраза статьи: «Аналогия между зарождением христианства и развитием социализма не подлежит сомнению» (Критика, с. 380). Однако для Кузмина важно не просто указать культурный прецедент: он превращает свой текст в политическое высказывание, еще одну реплику в споре об автономности советской культуры (и автономности любой культуры в целом). Автор утверждает, что первые христиане (и большевики соответственно) – проявление потенции старой культуры, реализация уже заложенного в ней желания разрушения. Новая культура, следовательно, не возникает ниоткуда, а становится наивной пересборкой элементов старой:

Как учение, как среда – христианство не могло породить искусства. Раннее христианское искусство – одичавшая компиляция искусства языческого. <…> Только сложив свое оружие, ученически по складам начав снова воспринимать разрешенную культуру, постепенно оформляясь, христианство обратилось в явление созидательное и плодоносное, опустошив вокруг себя почву, само став на место язычества, но восприняв большинство его же свойств. Но это – процесс одного и того же организма (с. 381, 382).

Культура победителей всегда строится из обломков достижений побежденных – эта идея вполне могла бы привести Кузмина в стан «попутчиков» или авторов «Красной нови». Однако другая его мысль – об органической зависимости нового от старого и потому невозможности радикального обновления европоцентричной культуры (что-то новое, по мнению Кузмина, может дать миру лишь «коммунизм негров или Азии») – едва ли понравилась бы идеологам нового искусства. По мнению Кузмина, автономная социалистическая культура невозможна, поскольку сама идея социализма есть результат развития капитализма и, следовательно, позитивизма, а не его противоположность. Вполне возможно, что Кузмин пытается использовать риторику своего идейного врага: представив культуру как следствие экономических и политических процессов, он выводит прямо противоположную марксистам идею.

Политические импликации помещают голос Кузмина в актуальный дискурс, однако для самого автора политика оказывается лишь способом говорения, а не его целью. Он возводит большевизм к позитивизму только затем, чтобы вновь актуализировать важную для него дихотомию «рациональное – субъективное» и еще раз поговорить о природе и месте искусства:

Думается, что существуют такие области, до которых никак не доедешь, отправившись от позитивизма. Я думаю, что искусство – одна из таких областей (с. 382).

Утверждение самоценности искусства, его независимости от политики и внешних требований составляло суть эстетической системы Кузмина