Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Современны те слова, которые у всех готовы сорваться с губ или уже сорвались. Второе, конечно, легче сделать, нужно быть только внимательным и точным. Но писатель не граммофон, и, если произнесенные слова не одушевлены тем же чувством, они обращаются в мертвые подобия, оскорбительные для живых. <…> И пресловутый «темп» современности и оттенки нужно носить в себе, и будет все современно, хотя бы фактически там не было ни одного «пока», «до», ни одной Октябрины и ни одной Нинель. <…> Искусство предвосхищает, отражает или повторяет общественные и психологические изменения в жизни человечества. Делает все это в своей области, не стремясь к ненужному и недосягаемому по благодетельному закону природы тождеству («Стружки», 1924. – Критика, с. 383);

Всякие требования посторонних функций от искусства, кроме свойственных каждому в отдельности, прикрытая ловушка в ту же детскую нелепость. Требования политические, экономические, исправительные, упреки в несовременности, несоответствии моменту, отсутствии темпа, – все это те же, в сущности, вздохи о греческих воробьях, обманутых нарисованными ягодами («Условности. I», 1920. – Условности, с. 8);

Если художник изображает себя, даже творит (потому что он – не отражатель, не изобразитель, не описатель) свой мир, то он несомненно будет современен, находясь в известном времени. Это даже не предполагает как будто никаких особенных стараний («Скачущая современность», 1916. – Критика, с. 607);

Кажется, еще до сих пор есть люди, которые к художественному произведению подходят с требованиями общественного, морального и политического характера. <…> Произведение искусства нельзя познавать по плодам, потому что оно само уже есть плод («Раздумья и недоуменья Петра Отшельника», 1914. – Критика, с. 361–362).

Однако автор не останавливается лишь на одной этой идее. «Стружки» становятся своего рода каталогом его эстетики. В этой пятистраничной статье можно найти выпады против «автоматичности»:

Потрясенность – состояние временное, но состояние психическое, эмоциональное и органическое. Столбняк же – состояние физическое, близкое к механическому. Второе удобнее для обозрения, измерения и понимания, как мертвое тело удобнее для изучения, чем живое (с. 384);

разделение искусства на формальное и органическое с безусловным предпочтением последнего:

В этом главная и единственная разница. В подходе формальном или органическом. Первый мне представляется пережитком, сознательно выбросившим из себя всякое содержание, которое могло бы оказаться и не по времени (с. 384);

наконец, прямо связанный с предыдущими выпад против литературных школ, насаждающих единообразную форму:

Всякий здравомыслящий человек сейчас же заметит всю нелепость этих притязаний, но манифесты создаются не для здравомыслящих людей. Они рассчитаны на новых рекрутов, на бойцов, на людей действия и воли. Нужно быть или фанатиком (т. е. человеком односторонним и ослепленным), или шарлатаном, чтобы действовать как член школы (с. 385).

В статье Кузмин проговаривается и о своей новой позиции: «Но что же делать человеку не одностороннему и правдивому? Ответ только цинический: пользоваться завоеванием школ и не вмешиваться в драку», таким образом утверждая свою вненаходимость для власти и новой литературной культуры.

Небольшая статья вызвала довольно резкую, хотя и ироничную, критику В. О. Перцова, который разместил ответ в некогда родной для Кузмина «Жизни искусства» (и, что примечательно, в канун празднования двадцатилетия творческой деятельности писателя). Очерк из серии «По литературным водоразделам» дает характерный пример риторики, направленной против Кузмина и собранной из штампов, сформированных в критике начала века:

…никакими токами не удастся гальванизировать для современности такого писателя, как Кузмин. <…> После Октябрьской революции М. Кузмин остался жить в России, продолжал есть, пить и, вообще, совершать все жизненные отправления, свойственные живому существу. <…> Это самое, но с гораздо большей остротой, мог бы сказать какой-нибудь филистер в журнале «Аполлон» за 1907 год. Кузмин так думает в 1925 году. Это хуже, но – пора, казалось бы, провозгласить эстетизм (как это уже сделано с религией) частным делом гражданина и, уж во всяком случае, не втягивать силком его адептов в революционную борьбу рабочих.

На Кузмина – никаких надежд[642].

Кузмин отреагировал на статью Перцова в дневнике, чутко считав обстоятельства своего изгнания из литературного поля:

Ругают меня в «Ж<изни> ис<кусства>» вместе с Сологубом и Ахматовой. Это ничего еще. Конечно, я не пролетарский писатель, и надежд на меня никаких. Если современность – коммунизм, я не современен (запись от 27 октября 1925 г.).

В ней, помимо очевидного смысла, есть и другой: Кузмин окончательно отказывается от попытки быть современным писателем, который приближает свое творчество к проблемам читателя и выступает на злободневные темы. «Стружки» стали последним эстетическим манифестом Кузмина, финальным словом переставшего бороться, но не смирившегося автора. С момента выхода статьи Кузмин больше не стесняет себя условностями, необходимыми для публикации своих художественных и критических текстов, поскольку прекращает любое сотрудничество с властью и отказывается от попыток так или иначе встроиться в современный ему культурный процесс. В дневнике это решение оформится в горьком и ироничном образе страуса, испуганно спрятавшего голову в песок: «А так изо дня в день лопнем. Я страус. Из газеты окончательно исчез. Следовательно, из театра» (5 сентября 1925 г.); «Какие-то страшные, но и животворные веянья жизни. Мы, как страусы, и все меня позабыли» (29 сентября 1925 г.).

Знаком этих изменений становится создание произведений, очевидно не рассчитанных на публикацию в Советской России. В их числе: обличительное стихотворение «Не губернаторша сидела с офицером…» (ноябрь 1924); почти абсурдистская проза «Пять разговоров и один случай» (ноябрь 1925); ностальгическая медитация «Переселенцы» (апрель 1926); фрагментарная проза «Печка в бане» и т. д. В то же время Кузмин продолжает писать дневник, который в эти годы становится едва ли не главным его произведением и одновременно приобретает новую функцию – творческого завещания, автокомментария к жизни и творчеству. См. запись от 6 ноября 1925 года, в которой впервые в качестве адресата появляется «потомство» – хотя и с очевидной иронией:

Если бы я вел свой дневник не то что с полной искренностью (что применительно к частностям я делаю и теперь) но с достаточной полнотой, памятью и раз навсегда выраженной для известного периода «установкой», получилась бы не такая Казановская идиллия. Может быть, напоминали бы исповеди корреспондентов Крафт-Эбинга, может быть, были бы превосходные стихи, была бы и роскошная в мечтах жизнь «Княжны Джавахи» и куски Уитмена. Чтобы мечты исполнились, нужно только сойти с ума, как