Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

из дома, она не переодевала панталоны. Я тут же спрашиваю Ганса: «Ты же говорил, что мама надела черные панталоны, а когда уходила, она их сняла, а когда пришла, она еще раз их надела. Но мама говорит, что это не так».

Ганс. Мне так кажется. Наверное, я забыл, что она их не снимала. (Раздраженно.) Оставь меня наконец в покое.

Для разъяснения этой истории с панталонами я здесь замечу: Ганс явно лицемерит, когда прикидывается довольным, что может теперь поговорить на эту тему. В конце он сбрасывает маску и становится грубым по отношению к своему отцу. Речь идет о вещах, которые раньше доставляли ему много удовольствия и которых теперь после наступившего вытеснения он очень стыдится, которые, по его словам, ему противны. Он откровенно лжет, чтобы увиденной смене мамой панталон приписать другие поводы; в действительности снимание и надевание панталон находится во взаимосвязи с «люмпфом». Отец точно знает, в чем здесь дело и что Ганс хочет скрыть.

Я спрашиваю свою жену, часто ли Ганс был рядом с ней, когда она отправлялась в клозет. Она говорит: да, часто, он «клянчит» до тех пор, пока она ему этого не разрешает; так делают все дети.

Отметим для себя, однако, сегодня уже вытесненное желание видеть, как мама делает люмпф.

Мы гуляем перед домом. Он очень весел, и, когда он беспрестанно скачет туда и сюда, словно лошадь, я спрашиваю: «Послушай, кто, собственно, лошадь в омнибусе? Я, ты или мама?»

Ганс (сразу). Я, я – молодая лошадь.

Когда во время самой сильной тревоги он испытывал страх при виде скачущих лошадей и спрашивал меня, почему они это делают, я, чтобы его успокоить, сказал: «Знаешь, это молодые лошади, которые скачут, как мальчишки. Ведь ты тоже скачешь, и ты – мальчик». С тех пор при виде скачущих лошадей он говорит: «Это верно, это молодые лошади!» Поднимаясь в свою квартиру по лестнице, я почти машинально спрашиваю: «Ты играл в Гмундене с детьми в лошадку?»

Он. Да! (Задумчиво.) Мне кажется, что я там получил мою «глупость».

Я. Кто был лошадкой?

Он. Я, а Берта была кучером.

Я. Быть может, ты упал, когда был лошадкой?

Ганс. Нет! Когда Берта сказала: «Но!» – я быстро побежал, почти поскакал[130].

Я. А в омнибус вы никогда не играли?

Ганс. Нет, в обычные телеги и в лошадку без телеги. Ведь когда у лошадки есть телега, она может бегать и без телеги, а телега может оставаться дома.

Я. Вы часто играли в лошадку?

Ганс. Очень часто. Фриц (как известно, тоже сын домохозяина) однажды тоже был лошадкой, а Франц кучером, и Фриц так быстро бежал, что однажды наступил на камень, и у него пошла кровь.

Я. Может быть, он упал?

Ганс. Нет, он опустил ногу в воду, а потом обернул ее платком[131].

Я. Ты часто был лошадью?

Ганс. О да.

Я. И там ты получил «глупость».

Ганс. Потому что они всегда говорили: «Из-за лошади» и «Из-за лошади» (он подчеркивает это «из-за»); и, наверное, потому, что они так говорили: «Из-за лошади», я и получил «глупость»[132].

Некоторое время отец тщетно исследует другие пути.

Я. Они что-нибудь рассказывали о лошади?

Ганс. Да!

Я. А что?

Ганс. Я это забыл.

Я. Может быть, они что-нибудь рассказывали о пипике?

Ганс. О нет!

Я. Там ты уже боялся лошадей?

Ганс. О нет, я совсем не боялся.

Я. Может быть, Берта говорила о том, что лошадь…

Ганс (прерывая). Делает пи-пи? Нет!

10 апреля я продолжаю вчерашний разговор и хочу узнать, что означало «из-за лошади». Ганс не может вспомнить; он знает только, что утром несколько детей стояли перед воротами дома и говорили: «Из-за лошади, из-за лошади». Он сам тоже там был. Когда я становлюсь настойчивее, он заявляет, что дети вовсе не говорили: «Из-за лошади» – и что он неправильно вспомнил.

Я: «Ведь вы часто также бывали в конюшне и, наверное, говорили о лошади?» – «Мы ничего не говорили». – «О чем же вы разговаривали?» – «Ни о чем». – «Вас было так много детей, и вы ни о чем не говорили?» – «Кое о чем мы уже говорили, но не о лошади». – «О чем же?» – «Теперь я этого уже не знаю».

Я оставляю эту тему, потому что сопротивление явно слишком велико[133], и спрашиваю: «Тебе нравилось играть с Бертой?»

Он. Да, очень нравилось, а с Ольгой – нет; знаешь, что сделала Ольга? Грета там наверху однажды мне подарила бумажный мяч, а Ольга его разорвала. Берта никогда бы не разорвала мяч. С Бертой мне очень нравилось играть.

Я. Ты видел, как выглядит пипика Берты?

Он. Нет, но я видел пипику лошади, потому что я всегда бывал в конюшне и там видел пипику лошади.

Я. И тут тебе стало интересно узнать, как выглядит пипика у Берты и у мамы?

Он. Да.

Я напоминаю ему, что однажды он пожаловался на то, что девочки всегда хотят посмотреть, как он делает пи-пи.

Он. Берта тоже всегда смотрела… (совершенно без обиды, а очень удовлетворенно), часто. В маленьком саду, там, где редиска, я делал пи-пи, а она стояла перед воротами дома и смотрела.

Я. А когда она делала пи-пи, ты смотрел?

Он. Она ходила в клозет.

Я. И тебе было любопытно?

Он. Я же находился внутри клозета, когда она там была.

(Это верно; однажды хозяева рассказали нам об этом, и я вспоминаю, что мы это Гансу запретили.)

Я. Ты ей говорил, что хочешь войти внутрь?

Он. Я сам входил, потому что Берта разрешила. Это ведь не стыдно.

Я. И тебе нравилось видеть пипику?

Он. Да, но я ее не видел.

Я напоминаю ему сон в Гмундене: что за фант у меня в руке и т. д., и спрашиваю: «Ты в Гмундене хотел, чтобы Берта велела тебе сделать пи-пи?»

Он. Я никогда ей этого не говорил.

Я. А почему ты никогда ей этого не говорил?

Он. Потому что я никогда об этом не думал. (Прерывая себя.) Когда я обо всем этом напишу профессору,