Дитя чумного края - Натали Абражевич

мелко вздрогнула. Наверняка, как и всегда, сдирала теперь пленочку с губы. А Йергерт представлял это так ясно, что с усилием втянул в себя холодный воздух и не рисковал моргать — боялся пропустить хоть бы мгновение.

И наконец спину куснул первый удар. Йер если вдруг и вскрикнула, то слышно не было. На коже наливалась красным полоса, контрастная настолько, что, казалось, то не просто след, а кровь.

Рот полнился слюной — густой и вязкой. Взгляд не оторвать, хоть Йергерту и захотелось — он не мог.

“Ты этого так ждал — теперь смотри” — натужно повелел он сам себе.

Проворным росчерком мелькнул второй удар. И в этот раз Йер дернулась заметнее, голову запрокинула, а Йергерт даже не заметил, как под пальцами в труху рассыпалось бревно, усеяв пальцы колкими занозами.

Второй след лег внахлест, и Йергерту казалось, что он ощущает эту судорогу мышц, что сжались до упора, чтобы притупить резкую боль, отгородиться от нее, что он не просто видит, но стоит как будто рядом с ней и изнутри может почувствовать струной натянутые нервы — и ее, и свои собственные.

Резкой заполошной вспышкой промелькнула мысль: он мог сейчас остановить все это, мог сказать, что хватит, что уже достаточно. Что эти два удара — уже больше, чем на самом деле он хотел бы видеть. Что все упоение, какое должен был почувствовать сейчас, он ощутил еще тогда, когда увидел оголенной спину.

Йергерт снова тяжело сглотнул и руки сжал еще сильней. Он вынудил себя ждать и смотреть, как кожа наливалась краснотой, расчерченная новыми следами. И только в одном месте, там, где множество ударов наложились друг на друга, все-таки набухла капля крови. Ярко алая и видная даже поверх следов кнута, она невыносимо долго собиралась, пока наконец не поползла вниз, оставляя за собою тонкую дорожку, повторяя рельеф позвонков, дрожа в такт вздохам.

Йергерт чуть не потянулся, чтоб поймать ее — он не достал бы, но отчаянно хотел, и даже ощутил во рту ее соленый вкус.

И в самом деле ощутил — он прокусил губу, и сколько бы ни сглатывал, металл не выходило смыть.

— Накинь, — сказал Йерсене полубрат, снимая плащ, пока второй неспешно сматывал свой кнут. — А то все вещи кровью перемажешь. Проводить в фирмарий?

Ее слов опять не было слышно, но по мелкому движению понятно — отказалась. Дергано накинула плащ, сжала полы, крепко запахнул их на груди. Мужчине плащ этот едва ли доходил до пояса, ей — чуть не до колен.

На Йергерта она опять не глянула — нетвердым шагом поплелась наверх. А он почти окликнул.

Слишком уж хотел, чтоб все же посмотрела. Он подумал: вот сейчас он мог бы ей сказать, что больше ей бояться нечего — в последний раз он сделал так, и больше уж не тронет. Точно не своей рукой и точно не захочет еще раз смотреть.

Но если бы он так сказал, она бы не смотрела на него с тех пор ни разу — смысла больше не было бы. И он промолчал.

Но только если бы она взглянула, обязательно бы поняла — всегда все понимала.

Йергерт до последнего смотрел ей вслед. Она не оглянулась.

Часть IV. Глава 4

Сад фирмария был тих, и Йер задумчиво глядела, как перебирали стебли георгинов ловкие порывы ветра — точно пальцы музыканта, что небрежно тронул струны. В льющейся мелодии могла звучать тягучая тоска, носящаяся по ущельям, шелест и журчание ручья, да шепоток все еще опадающих в долине листьев — музыка почти ушедшей осени. Здесь склоны уж стояли лысыми, но ниже еще золотились кроны.

Выглянуло солнце. После нескольких тоскливо серых дней лучи приятно грели кожу.

Йер любила этот сад за тихую уединенность, нарушаемую только боем мельничных колес, за вид на перепаханную реками долину — там, под склонами обрывистой скалы, многие рукава реки крутили крупные тяжелые колеса, разбегались вширь луга с полями и стучали ветками леса, а дальше, за размытым горизонтом, как всегда виднелось марево войны — казалось, бесконечной.

С наступлением зимы она чуть стихнет, но не кончится: войска укроются в стенах отбитых замков и залижут раны, переждут метели и морозы, чтобы, как сойдет весенняя распутица, возобновить бои и снова наполнять мутные лужи на дорогах злым багрянцем крови, льющейся рекой.

В фирмарии Йер появлялась каждый день: единственное место, где кнут кожу все же разорвал, гноилось. Магией лечить такое не положено — какое ж это наказание тогда? — и потому ей делали компрессы, чтобы иссушить вспухшее воспаление, да предложили ночевать в фирмарии: перины вместо тюфяков куда приятнее и мягче.

Сперва Йер согласилась, но стерпеть смогла две ночи, а на третью убралась в спокойный дом учения.

На первую под утро кто-то заорал, как будто кожу заживо снимали. Йер вскочила, перепуганная, вся в поту, и больше не уснула. Оказалось, Гертвиг.

Он был очень плох с тех пор, как братьям повелели отправляться на войну, но прежде Йер не думала, что до того. Ей рассказали, что он часто так. А днем, хотя обычно смирный, часто смотрит мутными налитыми глазами и едва ли понимает, что он в безопасности, в фирмарии, где опасаться нечего.

Второй же ночью крика не было — лишь смутная возня. Йер пробудилась от нее и, не способная уснуть, решила не в ночной горшок сходить, а сразу в данцкер.

Гертвиг сидел в длинном переходе прямо на полу, и, чуть увидел огонек, парящий над ее плечом, затрясся, зарыдал, и умолял, чтобы его не трогали, и чтоб мушиной смертью накормили в этот раз другого. Терпко пахнущая мочой лужа, вымочившая его одежду, уже подсыхала — он давно сидел.

Затих тогда лишь, когда притушила огонек, но задыхаться от рыданий продолжал.

Йерсена посчитала, что солома тюфяка не так плоха, как это. Только заходила днем, чтоб спину обработали.

Вот только в дормитере было не сказать, чтоб лучше. Орья показно перетащила свою койку, чтобы она больше не стояла рядом. Что ее обидело, Йерсена знать не знала, зато знала, что сама невыносимо злится.

Злилась, еще сидя в карцере.

Ее бесила Орья, что все это допустила, бесил Содрехт, что все притворялся, будто ничего не видит. Чуть меньше бесил Йергерт — от него она другого не ждала.

За дни, минувшие с ее освобождения, она разок не утерпела и спросила Содрехта, вернувшегося из предместий: почему ты ничего не сделаешь? Он посмурнел, нахмурился и