Дитя чумного края - Натали Абражевич

отмолчался. Йер с досадой выпалила, что он будто ждет, пока Орьяна с Йергертом до свадьбы это все не доведут, и по мелькнувшему на миг лишь выражению прекрасно поняла: ждал или нет, но точно уж надеялся что его собственная свадьба с Орьей все-таки не состоится.

Йерсена разозлилась еще больше — потому что испугалась. Ей хотелось закричать, что как же все они могут не видеть: это плохо кончится. Они ломают тот спокойный и привычный, но безумно шаткий мир, какой смогли сберечь среди войны и перемен. Еще совсем чуть-чуть — и он расколется.

Но Йер молчала. Позволяла Орье дуться, хотя видела, что та упорно вьется рядом и что с Йергертом они из-за чего-то в ссоре, позволяла ничего не делать Содрехту.

Вчера под вечер, когда сели с Орьей в пустой комнате готовиться к занятиям — как будто вместе, только порознь, не разговаривая и не глядя друг на друга — кто-то сунул в приоткрытую дверь георгин. Они не разглядели, кто, и пока выглянули — уже след простыл, но ясно было, что цветок — одной из них.

Орьяна мигом заключила, что он ей. Решила: это — извинение от Йергерта, и в тот же миг простила. После этого она и к Йер как будто потеплела — скоро все должно было стать прежним и привычным.

Только вот Йерсена сомневалась, что Орьяна верно поняла. Ей думалось, что может это — ей издевка. Йергерт слышал, как она тогда — очень давно как будто бы — сказала, что не хочет этот георгин срезать, чтоб не завял. И с этого паскудного ублюдка сталось бы сделать назло.

И думая об этом, она все сидела в тихом садике, осознавая, что не хочет возвращаться — к Орье, к георгину, что та поместила так, что сложно не смотреть. Не хочет снова окунаться во все то, что обещало вскоре обернуться бурей.

Солнце грело и качались георгины. Воды рек степенно проворачивали бьющие колеса мельниц. Благодать, какую нарушала только щиплющая мазь — и Йер старалась насладиться каждым мигом, выкинуть из мыслей все, что волновало.

Кто-то плюхнулся вдруг рядом. И Йерсена не успела еще даже осознать, как ей не хочется сейчас ни чьей компании, как поняла, что это Йергерт.

— Ну привет, — он едко и высокомерно улыбнулся.

Йер — как и всегда — почувствовала, как бегут противные мурашки: его голос был ей отвратителен. Он сделался с годами слишком низким, только не густым и гулким, словно кто в ведро гудит, как часто это было, а шершавым и двухслойным — сам-то может и обычный, но вибрирующий призвук опускает на десяток нот — и только удивляйся, куда в тощем пареньке такое помещалось.

Эта мерзкая шершавость каждый раз царапала, слух резала, хоть вовсе ему рот открыть не позволяй.

— Чего тебе?

— Да вот решил проведать, — он издевки не скрывал.

— Иди ты к Южным Духам. Или лучше сразу нахер.

— До чего ты злая! — Издевательски расхохотался он. — Цветок не успокоил?

— Мне нет дела до Орьяниных цветов.

Йер отвечала холодно, но не могла не радоваться в глубине души: все верно, значит, поняла: ублюдок сделал гадость. Было в этой правоте что-то гадливо удовлетворительное.

— Кто сказал, что ей цветок?

— Ну а кому? Или ты что же, извинялся так передо мной?

— А вдруг? — Продолжил издеваться Йергерт.

— Сунь его себе… — она затихла, не договорила.

— Ну? Куда?

Йер в раздражении поджала губы

— Раньше принято было жрецов скопить под корень, и они ходили с металлическими палочками, чтоб моча не капала. Вот так с собою сделай, раз не можешь при себе держать свой хер.

Он рассмеялся до того задорно, что закинул голову назад, и Йер гадливо наблюдала, как гуляет острый кадычок.

— А ты не учишься, — отсмеивался Йергерт. — В карцер уже закрывали и пороли — а язык по-прежнему как помело.

Йер растянула губы в мерзенькой усмешке — трещинки болели, но она продолжила ее давить. Чтоб знал, что не сумеет напугать ее, и что нет наказания, какое бы ее сломило.

Ей не нравилось, что он такой веселый и не злится. Думала, что, может, этим, чуть сотрет его довольную улыбку.

— Знаешь, почему я тут? — спросил он вдруг, все так же веселясь.

Йер напряглась сильней, лишь коротко мотнула головой. И вдруг подумала: он избегает ведь фирмария, а тут пришел — выходит, точно сделает какую-нибудь гадость.

— Потому что в прошлый раз ты незаслуженно меня ударила.

— Решил в ответ ударить? — фыркнула Йерсена.

— Нет. Намерен заслужить.

Она еще не поняла, что он имел в виду, как Йергерт ухватил ее за шею и за волосы, чтоб притянуть к себе. Мгновение смотрел почти в упор и вдруг поцеловал.

Йер дернулась назад, уперлась ему в грудь, но он держал. Она до омерзения отчетливо могла почувствовать чужие пальцы в волосах, с огромной силой давящие на затылок, чтобы никуда не делась.

Йер тогда окаменела. Только плотно сжала губы и с брезгливым нетерпением ждала, пока он перестанет пачкать ее собственной слюной.

Когда он отстранился и еще раз заглянул в глаза, Йер не сказала ничего. Смотрела с вызовом и, ни на миг не отводя глаза, с оттяжкой плюнула ему в лицо.

Он наконец-то отпустил ее, чтоб утереться с кривенькой усмешкой.

— Я смотрю, ты в бешенстве, — ехидно сказал он. — Я что, испортил грезы о чудесном первом поцелуе?

Она ощутила, как ведет от отвращения до судороги сжатый рот и как от голоса опять бегут противные мурашки.

— Думаешь, что первый? — выплюнула она со всем мыслимым злорадством вспоминая брата Кармунда, благодаря его. — И думаешь, что эти неумелые лизания способны вызвать что-то кроме отвращения?

Он едко хохотнул, не веря. И Йерсена с истинным блаженством наблюдала, как улыбка оползает с ненавистного лица от медленного осознания: она не врет. Ей в удовольствие было смотреть, как он расстроился из-за того, что гадость оказалась неудачной. Ее так развеселило, что она захохотала.

— Ты пересноношал ползамка, а не научился даже целоваться! Попросту посмешище.

— А ты следишь, кого я где сношал? — он силился скрыть уязвленность, но не смог.

— Я видят Духи, рада бы не знать, да ты весной по всем углам трубил, как исхитрился троих за ночь…

На слово ему она бы не поверила, но полусестры меж собой шептались постоянно.

— Почему бы нет, раз было чем похвастаться, — его бравада выглядела блекло.

— Хвастаться, что баба ни одна с тобою дважды не легла? Еще похвастайся, плащом, из-за какого они отказать боятся.

— А ты свечку