Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

Начатое дело – оконченное дело! Выпуская горький выхлопной дым, гружёная машина поехала по ухабистой степной дороге, а мы, чёрные от пота, пыхтя-кряхтя забрались внутрь вагона. Мамоньки мои, сколько ж тут картошки-то!.. Даже предположить трудно, сколько грузовиков понадобится, чтобы всё сгрузить! В вагоне хорошо, тепло и тихо, наслаждаясь влажным, напитанным запахом картофеля воздухом, устраиваемся на макушке картофельной кучи. Интересно, где, в каких краях выросла эта картошка? На улице усиливается ветер, натужно свистит под вагоном, словно задумал с места его сдвинуть. Эх, сейчас бы в путешествие отправиться в этом вагоне с картошкой. Едешь, останавливаешься. Разводишь костёр и на жарких углях печёшь картошку!..

Не успели наши одежды просохнуть от пота, солдаты, пошептавшись между собой, выкурили нас из вагона. Кончиком прутика обвели для нас «зону» так, чтобы им видно было из раскрытой двери вагона… Всё как всегда, мы даже не удивились!.. Теперь они внутри, в укрытии, они, сытые. А мы, голодные, скрюченные от ветра, стараемся ни на вершок не заступить за пределы «зоны», угрюмо топчемся на одном месте, словно покорные, забитые клячи. Влажные плечи лижет ветер, заставляет дрожать, до костей пронимает. Измождённые ожиданием, озираемся вокруг, нет машины-то, как сквозь землю провалилась! Конвоиры, пристроив карабины на коленях, смачно дымят махоркой в укрытии. У нас и курева-то нет. Один из солдат, спрыгнув на землю, взял меня, Леонтия Гавриловича Цуркана и повёл куда-то вдоль железной дороги. Мы с Цурканом ещё со свердловской тюрьмы вместе. Этот покладистый, плохо говорящий по-русски молдаванин был добрым, обходительным товарищем, смешно наморщив маленький, похожий на кошачий, нос, он смеялся тоже каким-то кошачьим фырканьем «пырх-х! пырх-х!» Я иду впереди. Цуркан за мной, солдат с наставленным на нас карабином, громко ругаясь, шагает след в след за нами. Чуждые места, абсолютно ровная, гладкая, как сковорода, блёклая, унылая степь. Жухлая, высохшая до хруста трава стелется по песчаной земле. Тишина полнейшая. Ни звука, ни эха, ни птички над головой. Неприветливый, мёртвый горизонт! Сколько-то прошагав, мы увидели два тёмных силуэта, выполнявших какую-то работу на железнодорожном полотне. Эти люди, оказывается, шпалы меняли, неподвижно лежащие, они всё равно дрябнут, торцы подгнивают и чернеют. Чуть поодаль, источая запах смолы, лежали четыре новеньких шпалы. Потрясая карабином, громко ругаясь, солдат приказал тем двоим отойти в сторону. Нам, понизив голос, велел взять одну из шпал. А те, я про вольняшек говорю, похоже, из недавно освободившихся были, лагерные воспоминания ещё не выветрились из несчастных голов, поначалу-то испугались нашего солдатика, а когда мы взялись с двух сторон за концы шпалы, поняли, что происходит, и осмелели. «Куда берёте? Государственное имущество! Мы за него отвечаем! Не отдадим!» – вразнобой закричали они. Растерявшийся на некоторое время солдат, вспомнив о карабине, начал злобно огрызаться. «Назад! Иначе стрелять буду!» Ему, похоже, не впервой творить подобную подлость, кивнув на шпалу, он прикрикнул на нас: «Берите, свиньи!» Путейцы принялись умолять: «Хотя бы старую возьмите, мы её мигом вытащим!» – с этими словами они накинулись на большой ржавый четырёхгранный костыль. «Нет! – крикнул конвоир. – Ждать времени нет! Солдаты не ждут!» Опустив на землю шпалу, мы смотрим то на рабочих, то на конвоира. Солдат, ударив одного путейца в лицо, разбил рот, второго огрел прикладом ружья. «Да я вас… Я знаю, кто вы такие! Вызову в комендатуру и закрою на месяц!.. По баланде соскучились, что ли, бездельники?!» Тот, что с окровавленным ртом, сморкая нос, едва сдерживая слёзы, пытается что-то сказать, второй, обняв его трясущиеся плечи, пытается увести. «Ахмет, слышишь, Ахмет, отойдём в сторону… Чёрт с этой шпалой!» Только я собрался было, не поверив своим ушам, что-то сказать окровавленному соплеменнику, как солдат начал торопить и меня, и Цуркана. «Живее, фашистское отродье!» Откусывая и отплёвывая налипшую на руку смолу, мы припустили бегом.

Когда мы вернулись, проклятая машина всё ещё не подъехала, товарищей наших без дела не оставили, они, собрав по округе сухие ветки караганника, полые трубки курая, развели большой костёр. Мы опустили шпалу на гудящее пламя. Она немного полежала, потрескивая, радуясь источаемому ею вонючему запаху, и вскоре занялась. Когда тепло разлилось на значительную часть пространства, солдаты загнали всех нас в вагон, а сами сели на корточки вокруг костра. Когда образовалась немаленькая гора углей, разрыв их, бросили в яму ведро картошки. Картофель выбирали покрупнее, покруглее, с неглубокими ямками глазков, с шероховатой кожурой. Радуемся, ликуем, нет, наверное, человека, кто ни разу не попробовал запечённой на углях картошки, её и русские любят, и украинцы едят, даже японцы, если выпадает такой случай, подчистую сметают! В это время, закончив на стороне «левые» дела, подъехал шофёр.

После того как мы загрузили и проводили машину, солдаты загнали нас на насест, в вагон. Пока мы томились в ожидании, от костра стал долетать сладкий аромат – начал подниматься пар, солдаты, отставив карабины в сторону, присели на корточки и одну за другой выкатили из-под углей почерневшую, полопавшуюся от жары картошку. Получилась маленькая горка! Налетели на неё солдаты, едят, за обе щеки уплетают, радуются! Есть ли что-то вкуснее печёной, с пылу с жару, картошки, да ещё и на природе?! Хоть цвет возьми, хоть аромат, чудо, по-другому не скажешь! А солдаты всё едят и едят, можно подумать, из голодного края приехали! А мы, вылупив слезящиеся от ветра глаза, облизываясь, захлёбываясь слюной, смотрим, как в солдатских ртах бегом исчезает райская услада. «Не смотрите, – кричит водивший нас на воровство палач. – Прекращайте пялиться!» Похоже, не им самим, а их ртам стыдно стало.

То потея, то замерзая до костей, разгружали мы вагон до наступления темноты. Завьюжило, степной ветер сорвался с привязи, сильно похолодало, снежинки стаей накидываются и залепляют глаза, окутывают пеленой. Только протру очки, а лютый ветер опять ослепляет. Услышав злобный шёпот товарищей, оборачиваюсь в сторону костра… конвоиры играют в футбол остатками картошки! Ржут, сытые ишаки, со смеху покатываются!

Однажды Наум Песин так меня рассмешил, до колик в животе. Рано утром, едва продрав глаза, он подошёл ко мне и, непомерно вылупившись, спросил: «Ты по утрам делаешь гимнастику?» «А ты?» – задал я встречный вопрос. «Не делаю, к сожалению… никак не получается приступить!» – ответил он и ушёл восвояси. Какое тут… и без гимнастики кости не получается собрать, поясницу ломит, голени опухли… Окончательно проснулся от того, что кто-то произнёс моё имя. Приглядевшись, вижу, рядом со мной Цуркан, молдаван стоит. «В плену побывал. Почти до Франции дошёл. В Европе не осталось для меня дырки-трещины,