Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

день рождения М. К. провел в «душном и жарком, насквозь прокуренном» вагоне. В открытке, отправленной в Иркутск, он признавался Л. В., что еще никогда не проводил этот день «так отвратно» (88–1; 40). На другой день он прибыл в Москву.

О своем пребывании в столице, впечатлениях, новостях и встречах М. К. регулярно сообщал жене.

22 декабря:

Вот в Москве уже четвертый день, а от вас ни слуху, ни духу. Начинаю тревожиться. Приехали мы с опозданием на сутки. Дом Нар<одного> Творчества так все безобразно организовал, что дальше некуда. Ни помещения, ни обеда для меня, ничего нет. Живу пока у Веры[87]. Дня через три перейду в Общежитие Ак<адемии> наук (у Крымского моста)[88].

У Веры Юр<ьевны> и Веры Юл<ьевны>[89] очень тепло (физически и морально), но невероятно утомительно с переездами. Пути сообщения к ним отвратны. Первые два дня из‑за своего прострела я никуда не выходил, так что видел только бывших у меня Женю Федорова[90] и Анну Михайловну[91].

Вчера вечером читал первый доклад свой на конференции[92]. В субботу читаю второй[93]. Если будет какая-нибудь оказия, напишу подробное письмо. Скучаю по дому ужасно.

24 декабря:

У меня конференция идет полным ходом, – к сожалению, все очень малоинтересно. Но занят утром и вечером, а потому почти никого не видал и ни у кого не был. Гудзий не бывает на конференции, Розанов болеет. Томашевских видал только вчера на гражданской панихиде по Тынянову, смерть которого поразила меня как громом. Стоял в почетном карауле вместе с Тат<ьяной> Гр<игорьевной> Цявловской и Вс<еволодом> Ивановым. В Союзе[94] видел Абр<ама> Эфроса[95]: С. А. Макашин вполне благополучен и призван в Армию[96]. <…>

В воскресенье намечается большой выход в свет. В субботу собираюсь, вероятно с ночевкой, к Фоле[97]; утром – завтрак у Розановых[98], днем – обед у Томашевских.

Свои личные дела начну, видимо, только с 28‑го числа.

28 декабря:

Третьего дня побывал у Розановых[99], Томашевских, сегодня вечером пойду к Гудзию. Конференция кончилась, оставив у меня самый скверный осадок. Моя поездка – большая ошибка, м<ожет> б<ыть>, даже больше, чем это кажется с первого раза (88–1; 41).

4 января 1944 г.:

…видимо, ранее одиннадцатого никак не выехать. Дело в том, что в Госиздате затеряли рукопись первого тома моей книги, – и пока ее не разыщут, не смогу выехать. А потом надо будет еще несколько страниц перепечатать и т. д. А надоело мне здесь до чёрта. Ой, Мусинька, какой страшный город! Жить в нем ужасно, – здесь нужно иметь воловьи нервы, а главное – широкие и здоровые легкие. Физически и морально. Ты всё представляешь себе ту идиллическую, тихую и спокойную Москву, в которой мы жили с тобой сто лет тому назад и где провели около двух месяцев[100]. Той Москвы давно уже нет.

Сейчас в Москве столько народу, сколько никогда еще не бывало, – в ней, вероятно, уже полуторное население по сравнению с довоенной. Средств же передвижения сократилось чуть ли не в 10 раз. Поэтому в трамваях, троллейбусах (автобусов нет), метро – давка, – да какая там давка – это не <то> слово – какое-то чудовищное скопление: люди в диком озлоблении бросаются друг на друга, врываются в вагон, сбрасывают и выталкивают других. Вагоны метро не узнаваемы, – каждая поездка изматывает нервы и утомляет до бесконечности. Я стараюсь ходить, елико можно и елико хватает сил, пешком. Или уж пользуюсь только метро – это хоть и страшно, но все же доступно. Нет, жить в этом городе нельзя. И не только из‑за транспорта – из‑за всего его быта, уклада жизни, людских взаимоотношений. Война тут совершенно не чувствуется, – т. е. она чувствуется, когда люди приходят домой и садятся за скудную трапезу, но для многих она незаметна и дома. Есть целые категории людей, живущих так, как будто в стране нет никаких трудностей снабжения, как будто для многих нет никаких «проблем питания», проблемы картофеля, масла, сахара…

Ну об этом расскажу при встрече. <…>

Трудно в Москве с жильем: невероятно трудно. Где тут думать о квартире; идеал – вообще, приличная комната – с голыми стенами. Ряд людей, обосновавшихся было в Москве, вынуждены будут возвращаться в Ленинград, – исключительно из‑за квартиры. А затем – комнаты пустые, – достать же что-либо совершенно нельзя. Даже Державин[101], к<отор>ому обещана квартира, – вернее, две комнаты в чужой квартире, с ужасом говорил о невозможности обеспечить их мебелью, утварью и пр. Томашевские собираются вернуться. У многих (хотя не у всех) холодно; у Розановых, у Гудзия, у его жены, у Богатырева[102], у Дынник В. А. – ужасно холодно; но, напр<имер>, у Томашевских, у Насти[103], у Лебедева-Полянского, у Маргариты[104] очень тепло. Но всего страшнее в Москве духовный быт. Науки нет никакой, никто (за малым исключением) ничем не интересуется, никто друг друга не уважает, все против всех интригуют etc. И я уже попал в эту орбиту, ибо некоторые с тревогой следят, не собираюсь ли я оставаться в Москве. <…>

Недели две тому назад здесь был Б. М. Эйхенбаум. Он приехал с твердым желанием перебраться в Москву, – или хотя бы временно до Ленинграда[105]. Он уехал в ужасе, категорически отказавшись от этой мысли. Даже некоторые москвичи думают о Ленинграде. <…>

Видел я кучу людей. – Обедал у Томашевских, завтракал у Розановых, у Васи Чистова, у Ани Соколовой (моя ученица, Нинкина приятельница)[106], – приглашает еще обедать Шишков[107], – едва ли попаду. Вечер провел у Гудзия, у Богатырева, у Лебедева-Полянского, был у Насти, у Маргариты, у Попова[108], у Фоли и др. Еще обязательно нужно побывать – если сумею – у Белецкого[109], Булаховского[110]. Адольф Павловича[111] едва ли сумею повидать – разве если задержусь до вторника. <…>

Новый год встречали вместе с Верой и Анной Михайловной[112]. Чуть ли не до четырех часов предавались воспоминаниям – гл<авным> образом. Я рассказывал им о университетской своей жизни, рисовал им образы своих учителей и т. д. Вообще, было очень приятно, – хотя этому сопутствовали разные непредвиденные моменты. Мы сначала были с Верой в театре. Пошли смотреть в Камерном театре «Дуэнью» Шеридана