Утраченный воздух - Грета Ионкис

году, мне хорошо известен. В Израиль в 1992 году уехала уже из независимой Молдовы и бессарабская троица его друзей по московским курсам. Моисей Лемстер, окончивший Высшие литературные курсы в 1991 году, задержался на родине дольше всех, но в 2000 году и он уехал из Кишинёва в Израиль. Стало быть, реализоваться на родине не получалось, а может быть, уже и не было, ради кого стараться?

В конце разговора о еврейском исходе из постсоветского пространства не могу удержаться, чтобы не рассказать о нежданном парадоксе. Читатели «Мастера и Маргариты», очевидно, помнят, чем закончился сеанс чёрной магии в московском Варьете. Выскочивший к рампе кот Бегемот крикнул на весь театр человеческим голосом: «Сеанс окончен! Маэстро, урежьте марш!»

Так вот, открываю файл, полученный от знакомца из США, и вижу на экране хор МВД России в парадной милицейской форме, застывший в торжественном молчании. И вдруг по взмаху маэстро в погонах блюстители порядка, призванные «держать и не пущать», на чистом английском языке «урезали» знакомый спиричуэлс чернокожих американцев „Let my people go!“, восходящий ко временам библейским: ветхозаветный Моисей обратился к египетскому фараону с такими словами: «Отпусти народ мой!» И вот со сцены Кремлёвского дворца – добро бы хор Турецкого, так нет же, хор МВД во всей красе вторит евреям-диссидентам: „Let my people go!“. После этого кто станет отрицать, что мы живём в абсурдном мире? Сплошной сюр! Азохенвэй![26] Ле хаим[27], господа! Но ведь и впрямь отпустили!!!

Вместо заключения, или А напоследок я скажу

В начале 1980-х годов я на своём курсе объявила запись на спецсеминар «Русский серебряный век в контексте европейской культуры». Записалось с десяток «продвинутых» студентов. Помню, как по мере обсуждения докладов у меня возникло и окрепло понимание того, что мы говорим об исчезнувшем, навсегда ушедшем мире, точно об утонувшей Атлантиде. Такое же чувство родилось, когда я стала размышлять над тем, какого блаженства мы лишились вместе с исчезновением того особенного воздуха, о котором говорил Кнут. Ведь его стихи, вынесенные в эпиграф, дали толчок, побудивший меня приняться за эту книгу. Да, этого воздуха не стало…

Двустишие Евтушенко, взятое в качестве второго эпиграфа, подводит неутешительный итог нашему повествованию и всей нашей жизни в стране, про которую мы в детстве и юности бездумно с упоением пели, повторяя чужие лживые слова: «Я другой такой страны не знаю, / где так вольно дышит человек». Запоздало пришло осознание того, что «Страна, потерявшая воздух особенный, / Становится просто огромной колдобиной».

Приложения

Марк Твен, ссылаясь на авторитет отца истории Геродота, уверял, что ничто не придаёт книге такого веса и достоинства, как приложение. Всецело полагаясь на его опыт (знакома с ним, книгу о знаменитом американце я написала и издала на исходе ХХ века), решила следовать его совету. Несмотря на опасения, что мои приложения навеют грусть на читателя, я не могу проститься с Кишинёвом, не коснувшись его нынешней судьбы. Первое приложение посвящено недолгому времени моего в нём присутствия в 1970–1980-е годы, когда ещё ничто не предвещало краха, а ощущение, что ты «каплей льёшься с массами», воодушевляло и не вызывало протеста.

Приложение I. «Мой белый город, ты цветок из камня»

Таким предстал Кишинёв в песне композитора Евгения Доги, которая стала визитной карточкой города в середине 1970-х годов. И в этом превращении была немалая заслуга местных евреев и русских «оккупантов». На белый каменный цветок город начал походить, когда наш герой Ольшанский приблизился к полувековому рубежу, а я уже почти 10 лет трудилась на ниве молдавского просвещения. Для истории – срок ничтожный.

Своим превращением в столицу солнечной Молдавии из более чем наполовину безнадёжно, казалось, разрушенного провинциального города, на окраинах которого рядом с глинобитными крытыми соломой мазанками паслись козы, визжали свиньи и простирались огороды, Кишинёв во многом обязан советской власти, которую Ольшанский недолюбливал. Но объективности ради следует признать, что, в отличие от румынских властей, которые смотрели на окраинную Бессарабию как на «нелюбимого ребёнка», а точнее – как на аграрный придаток Румынии, своего рода колонию, из которой можно качать и качать, а потому ничего значительного в Кишинёве не построили, советская власть сделала немало для его расцвета. Власть эта, заботясь о своём имидже, всячески поддерживала – прежде всего в глазах зарубежных недругов – миф о братстве и равенстве народов, якобы добровольно объединившихся в единую семью – СССР, а потому в союзные республики, но особенно в Молдавию, эдакий форпост у юго-западной границы, закачивались немалые средства. Это позволило к концу 50-х восстановить город, разрушенный осенним землетрясением 1940 года и дальнейшими взрывами и бомбёжками, «перепахавшими» верхнюю, европейскую его часть.

Город быстро рос и вширь, и ввысь. В ход шёл не только камень-известняк – белый котелец, добываемый по соседству. Начиналось панельное домостроение. В городе уже налаживали работу комбинаты по производству железобетона. Поскольку Кишинёв находится в сейсмически опасной зоне: рядом Карпаты, где процесс горообразования продолжается, на исходе 1940-х годов сюда из Москвы прибыли специалисты-геологи, которые составили сейсмологическую карту новой республики. В университете даже был открыт геологический факультет.

В 50–60-е годы застраивалась нижняя Рышкановка и нижняя Ботаника, возводили в основном типовые пятиэтажки, их потом стали называть «хрущобами», а тогда получить квартиру в них было большим везением. Излишеств в архитектуре в эту пору не допускали, штамповали пятиэтажные коробки.

Но архитектор Роберт Курц умудрился и в это время обойти шаблон и при въезде на Ботанику отстроить настоящий дворец, в котором разместился Институт туберкулёза. Для послевоенной Молдавии, где свирепствовал туберкулёз, этот институт был жизненно необходим. Посетители испытывали потрясение и восторг уже при подходе к этому сооружению. Здание с колоннадой и портиком стояло на холме, а к нему вела роскошная, я бы даже сказала, помпезная лестница. Так что больные входили туда, как в храм Эскулапа. Мне довелось тоже подниматься по ней: в Лечсанупре заподозрили у меня туберкулёз почки. В лаборатории Института туберкулёза мою мочу (пардон!) ввели морской свинке. Потянулось трёхмесячное ожидание. Оборудование там было первоклассное, привезли из Москвы. К счастью для меня и свинки, результат оказался отрицательным.

В начале 1960-х по проекту того же Курца была построена гостиница «Кишинэу» рядом с Академией наук. И её он умудрился украсить башенкой. От гостиницы вниз к вокзалу шёл бульвар Негруцци, переходящий в бульвар Гагарина. Их разделяла небольшая круглая площадь, где уже возвышалась конная статуя – памятник Григорию