Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Бакунину денежную помощь. В других письмах и инструкциях Тургенев представал как близкий и доверенный Герцену человек, через которого поддерживались связи «лондонских эмигрантов» с Россией и черпались сведения для обличения правительственных верхов в «Колоколе».

Дело принимало серьезный оборот. Тургенев был в смятении, не зная, что предпринять. «Вызывать меня теперь (в Сенат)… когда я окончательно – чуть не публично – разошелся с лондонскими изгнанниками, т. е. с их образом мыслей, – это совершенно непонятный факт», – сетовал растерянный Тургенев другу П.В. Анненкову. После некоторых колебаний по совету посланника русского посольства в Париже Тургенев все-таки написал личное письмо Александру II с просьбой выслать «допросные пункты» за границу. Одновременно он вызвал к себе брата Николая, чтобы договориться с ним о своих имущественных делах на случай возможной конфискации имений.

Государь оказал милость и вскоре в Париж пришли «допросные пункты». Тургенев ответил на них и несколько успокоился. В своих ответах положение свое Тургенев описал так: «С революционерами в молодости дружил, в среднем возрасте водил знакомство, иногда по-человечески оказывал услуги, помощь, но в «заговорах» участия не принимал, за последние годы идейно спорил и разошелся… Хотите судите меня, хотите нет». Однако Сенат не удовлетворился ответами, и вызов в Россию был повторен. Поскольку Тургенев довольно долго откладывал поездку под предлогом болезни, в Петербурге распространился слух, что писатель испугался судебной ответственности и решил остаться в эмиграции. Сочувствующие пострадавшим по этому делу люди упрекали Тургенева в том, что он своей неявкой отягощает положение других обвиняемых. Писатель оказался, таким образом, в весьма щекотливой ситуации как справа, со стороны правительственных верхов, так и слева, со стороны радикальной революционной части русского общества. Пришлось ему в январе 1864 года выехать в Россию.

* * *

Перед отъездом Тургенев заезжает в Париж, чтобы попрощаться с дочерью и получить деньги на дорогу, отправленные ему управляющим из Спасского. Деньги он не получил и в полном отчаянии пишет, а потом телеграфирует своим друзьям в Россию: «Дело в том, что, по милости дяди, или Фета, или банкира Ахенбаха в Москве, я без копейки и не имею решительно средств выехать. И в Париж-то я прибыл для прощания с дочерью, взяв в долг и оставив мои вещи в залог хозяйке. Я прошу Боткина дать об этом тотчас знать Фету в Москву, которому дядя поручил 3500 р. сер. для пересылки мне. Пусть он, не теряя ни минуты, напишет мне в Баден, Schillerstrasse, 277 – что сделалось с этими деньгами – если он не вышлет мне секунд-векселей».

В конце ноября он пишет Полине Виардо в Баден: «Дорогая госпожа Виардо, положение мое все то же: ни писем (даже из Баден-Бадена), ни ответа на телеграмму, посланную в Москву, – а стало быть, ни денег. Всё это, однако, не помешает мне во вторник или, самое позднее, в среду вернуться в мое любимое гнездо. Вы не можете себе представить, как неуютно мне в этом огромном Париже».

Отношения с Герценом из-за этого процесса сильно осложнились, и старинные друзья рассорились. Ответы Тургенева на «допросные пункты», где подчеркивалось несогласие с политической платформой лондонской эмиграции, и его письмо Александру II вызвали язвительные и горькие строки Герцена в «Колоколе»: «Корреспондент наш говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого «она прервала все связи с друзьями юности».

21 марта 1864 года оскорбленный Тургенев ответил Герцену: «Я долгое время колебался, вернувшись из России, писать ли тебе по поводу заметки в «Колоколе» о «седой Магдалине из мужчин, у которой от раскаяния выпали зубы и волосы» и т. д. Признаюсь, эта заметка, явно относившаяся ко мне, огорчила меня. Что Бакунин, занявший у меня деньги и своей бабьей болтовней и легкомыслием поставивший меня в неприятнейшее положение (других он погубил вовсе), – что Бакунин, говорю, распространял обо мне самые пошлые и гадкие клеветы – это в порядке вещей – и я, зная его с давних пор, другого от него не ожидал. Но я не полагал, что ты точно так же пустишь грязью в человека, которого знал чуть не двадцать лет, потому только, что он разошелся с тобою в убежденьях. Не далеко же ты отстал от покойного Николая Павловича, который также осудил меня, не спросив даже у меня, точно ли я виноват? Если б я мог показать тебе ответы, которые я написал на присланные вопросы – ты бы, вероятно, убедился – что, ничего не скрывая, я не только не оскорбил никого из друзей своих, но и не думал от них отрекаться: я бы почел это недостойным самого себя. Признаюсь, не без некоторой гордости вспоминаю я эти ответы, которые, несмотря на тон, в котором они написаны, внушили уважение и доверие ко мне моим судьям. Что же касается до письма к государю, которое ты представил в столь гнусном виде, то вот оно. Да; государь, который не знал меня вовсе – все-таки понял, что имеет дело с честным человеком, – и за это моя благодарность к нему еще увеличилась; а старинные друзья, которые, кажется, могли хорошо меня знать, не усомнились приписать мне подлость и разгласить это печатно. Если б я имел дело с прежним Герценом, я бы не стал тебя просить не употреблять моего доверия во зло – и тотчас же уничтожить это письмо; но ты сам спутал мои понятия о тебе – и я прошу тебя не наделать мне новых неприятностей: довольно и старых. Впрочем, самое это письмо доказывает, что мои чувства к тебе не совсем исчезли: Бакунина я бы не удостоил полусловом. Будь здоров».

Так разошлись два друга и идейных союзника на долгие годы. А ведь писателей, принадлежавших к поколению 1840‐х годов, объединяла борьба с крепостным правом, горячее желание «пробудить сознание народа самого и правительства», стремление к демократизации русской общественной жизни. Но в начале 1860‐х годов резко обнаружилась разность идейных позиций Герцена и Тургенева. Они разошлись и в оценке крестьянской реформы, и в отношении к революции, необходимость которой для полного решения крестьянского вопроса признавал Герцен, и во взгляде на пути общеевропейского развития. Герцен был крайне недоволен пассивным, с его точки зрения, отношением Тургенева к польским событиям, отсутствием, как ему казалось, каких-либо положительных общественных идеалов и своеобразным «нигилизмом устали». Недоволен его колебаниями, половинчатой позицией и подозрительным заискиванием перед властями.

32. Мне совестно, что меня так