Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

В качестве меламеда в дом богатого владельца мельницы поступил некий Гордон. Это был, как оказалось, известный химик. Насколько я помню, он родом был из Виленской губернии. Невысокого роста, коренастый, с плохой растительностью на подбородке; крупные, как бы аляповатые черты лица, необычайно развитой череп с высоким лбом, частью только покрытым ермолкой, широкие, хотя и недлинные пейсы (в детстве такого рода пейсы я считал принадлежностью миснагдим). Я не помню его биографии, но осталось в памяти то, что Гордон, будучи уже глубоким знатоком Талмуда и состоя где-то меламедом, по переводу Библии Мендельсона научился немецкому языку и по какой-то случайности заинтересовался химическими явлениями. Собрав воедино разбросанные по Талмуду указания на эти явления (в Талмуде и эта часть человеческого знания находит, хотя и слабое, отражение), Гордон Бог весть какими путями раздобывал книги по химии на немецком языке, их как бы проглатывал, содержание их отпечатывалось в его мозгу, и вскоре он уже не только был изучателем, но и создателем, творцом новых теорий и открытий. По отъезде его из Полтавы, когда я был уже в гимназии, я видел какую-то немецкую книгу, содержавшую биографии известных химиков и их портреты — и среди них и портрет Гордона. Его статьи печатались на немецком языке в трудах Берлинской академии до того еще, как он безрезультатно обучал сыновей богатого мельника в Полтаве талмудической премудрости. Впоследствии я узнал, что он после Полтавы стал лаборантом в химической лаборатории Берлинского университета{31}.

После занятий с рабби Янкелем Нохимом для меня уже невозможно было найти подходящего учителя. И притом отец мой считал, что учитель мне уже не нужен, а необходимо лишь руководство при самостоятельном изучении Талмуда, так как система изучения была, по его мнению, в достаточной мере мною усвоена. И если бы не ранний возраст, я был бы уже тогда отправлен в ешибот для усовершенствования, чтобы в четырнадцать-пятнадцать лет получить смихо (удостоверение раввина о подготовленности ученика стать самому раввином). Дальше этого честолюбивые замыслы отца в тот момент не шли. Слава обо мне как о мальчике-талмудисте в Полтаве была установлена. Подготовленность свою мне довелось доказать на деле по следующему случаю. Один из братьев моей матери, воспитанник мирского ешибота, — кстати сказать, редкий стилист-гебраист, автор превосходных небольших стихотворений на древнееврейском языке, — должен был жениться. Свадьба происходила в местечке Решетиловке, в 35 верстах от Полтавы. На эту свадьбу отправилась вся семья, взяли и меня с собой. Мне было около десяти лет. Обычная еврейская свадьба в балагане, специально для сего выстроенном; на нее собрались все местные евреи. После произнесения женихом-талмудистом, согласно ортодоксальному обычаю, дрошо, то есть речи на талмудическую тему, выступил с дрошо и я, десятилетний мальчик, на тему, — я это отчетливо помню, — касавшуюся постановлений о солении мяса, употребляемого в пищу; тема была разработана мною под руководством отца или рабби Янкеля Нохима, но почти самостоятельно. Мое изложение затрагивало разные места Талмуда и различные мнения комментаторов — словом, представляло типичную дрошо со всеми ее особенностями. Решетиловские евреи были повергнуты в изумление.

Хочу сказать несколько слов об этом дяде, Вениамине Ошмянском, явившем собою пример того, как бесплодно погибали способности и даже таланты в серой обстановке еврейской жизни.

Я уже упомянул о том, что он был прекрасным гебраистом. Еще мальчиком он проявлял большие лингвистические способности. Обладая незаурядной памятью, он усвоил себе язык и стиль Пророков, которых он знал наизусть. В возрасте тринадцати-четырнадцати лет он был отправлен в мирский ешибот, для чего воспользовались оказией после Ильинской ярмарки, с упомянутым уже раз балагулой Кивой. В Мире он пробыл несколько лет и неожиданно оттуда скрылся. Семья много месяцев была в неизвестности, где он находится. Сам он и потом скрывал авантюру, в которую пустился. По-видимому, он успел ознакомиться с некоторыми произведениями еврейской литературы, заразился просветительными стремлениями и задумал учиться. Ему это не удалось, и он вернулся в Полтаву восемнадцатилетним юношей. Угрожала опасность, что он в Полтаве проявит свою склонность к общему образованию и к литературным занятиям, для которых он от природы был предназначен. Эту опасность устранили: его поспешили женить. Молодой человек очутился в Решетиловке как «зять на кормлении» (эйдем аф кест). Решетиловская тина его засосала; в качестве самого ученого среди евреев он занял центральное место среди местных невежественных хасидов, стал увлекаться каббалой. Блестящий его еврейский стиль проявлялся лишь в корреспонденции с родными и в сочинении стихов по разным случаям. Им никогда не суждено было увидеть свет. Через короткое время, когда обеднел его тесть, он вернулся в Полтаву, обремененный детьми мал мала меньше. Его оценили как знатока еврейского языка, и нашлись любители, которые брали у него уроки, чем он и добывал скудные средства. С литературными занятиями пришлось покончить. Впоследствии он заболел горловой чахоткой и после долгих лет страданий умер. Так погибло несомненно крупное дарование, которого нельзя было в нем не признать всякому, кто знаком был с его писаниями.

Мой отец не мог не делать уступок требованиям времени и места. Я еле говорил по-русски и до девяти лет не умел ни читать, ни писать на этом языке. И вот отец счел необходимым обучить меня и русской грамоте. Способ обучения в хедерах был самый незатейливый. На два или, самое большее, на три часа в неделю приходил приглашенный на роль учителя обыкновенный штабной писарь, обладавший красивым почерком, и давал нам списывать прописи. В редких случаях приглашался гимназист старших классов; но я до двенадцати лет дальше штабного писаря не пошел. Не помню, где и как я научился читать по-русски; если не ошибаюсь — самоучкой.

Освобожденный от хедера в возрасте после десяти лет, я некоторое время, как уже упоминал, обучался у отца, главным образом Пророкам, а остальное время проводил ежедневно в молитвенном доме над изучением Талмуда. Один в пустом помещении, окруженный фолиантами, я углублялся в занятия, и гулко раздавался в пустом помещении мой детский напев, обычный при чтении Талмуда. Временами я испытывал минуты высокого подъема духа, доходящего до экстаза. И на всю мою жизнь незабвенными остались эти моменты высокого умственного напряжения и наслаждения, когда мысль ширится и ширится, мозг как бы разверзается и готов объять необъятное. По временам попадались мне в руки книги и не талмудического содержания. Помню те усилия, которые я прилагал, чтобы понять попавшее мне в руки философское сочинение Маймонида «Море-Небухим». В этом сочинении «Рамбам» (Маймонид) развивает Аристотелеву философию, приспособляя ее к еврейскому миросозерцанию. Я