Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

было оценить индивидуальность этого интересного старика и понять его миросозерцание. Он не был строг по натуре, любил молодежь, маленьких даже ласкал, но нам было известно, что он был крайне взыскателен в отношении преподавательского персонала. Мы питали к нему большое уважение с некоторой долей страха, происходившего от непонимания. Как преподаватель он нам казался чудаком. С ним мы не проходили словесности по учебнику, он нам не задавал вытвердить определенное количество страниц из древних церковно-славянских памятников. Но в течение целого года его преподавания в 6-м классе он заставлял нас заучивать наизусть малоизвестные русские былины, сказки и, в особенности, сотни затейливых пословиц, поговорок и присказок. Горе было ученику, который на вопрос директора, какие пословицы русский народ посвятил, например, морю, не умел ответить соответствующим рядом поговорок, вроде «кто на море не бывал, тот Богу не маливался». Шафранов, очевидно, считал, что знание былин, сказок и пословиц может удовлетворить всю потребность развития молодых людей и внушить им надлежащие литературные вкусы. Темы, которые задавались для сочинений, также не выходили из круга народной поэзии и мудрости. Мы удивлялись, что сам директор не держится официальной программы курса, и в 7-й класс мы перешли без знания истории русской литературы. Директор Шафранов, однако, был несомненно разносторонне образованный человек. Он прекрасно, без акцента владел французской и особенно немецкою речью и был знатоком иностранной литературы. О литературных трудах самого Шафранова нам не было известно[152]. Отдавая себе впоследствии отчет о личности Шафранова, я понял, что в его лице мы имели одного из представителей усилившегося незадолго до того времени, к которому относится мое пребывание в гимназии, течения славянофильства. Он был типичный самобытник, один из тех, которые — начиная с Аксакова, а потом вместе с Катковым, «публицистом Тверского бульвара», редактором «Московских ведомостей», — группировались вокруг знамени «Назад, домой!» и объявили ожесточенную войну западникам.

Я не могу долго останавливаться на этом культурном и политическом споре о славянофильстве и западничестве среди русской интеллигенции. Этот спор недостаточно, по моему мнению, изучен нынешним поколением, поглощенным всецело политико-экономическими разномыслиями. Спор между славянофилами и западниками имел в те годы особое значение, обострившись вследствие начавшейся в 1876 году войны между Россией и Турцией[153]. Малороссийской интеллигенции славянофильство было чуждо — да и понятно почему: идея славянофильства была прикреплена к Москве, в ней тогда не было еще ясно выраженных элементов «панславизма». Она была не политическим, а культурно-национальным мировоззрением. При полном отсутствии в тогдашнем малороссийском обществе каких-либо сепаратистских стремлений еще не было и помину об украинской самостийности, пророком которой стал позднее Грушевский. При некотором даже равнодушии к малорусскому языку, малороссийская молодежь охотно приобщалась к общерусской культуре, но инстинктивно противилась признанию господства Великороссии в области культуры. Глашатаи же славянофильства проповедовали исконные великороссийские начала: идеология славянофильства сводилась к великороссофильству.

Историкам придется еще разработать вопрос о том, насколько усилившееся влияние славянофилов на официальные высшие сферы содействовало возникновению Русско-турецкой войны, закончившейся Сан-Стефанским миром[154]. Директор Шафранов в год войны усердно проповедовал нам патриотические чувства.

Оглядываясь назад, я должен сказать, что этому учителю я обязан сохранившейся у меня на всю жизнь любовью к русской народной поэзии и автору ее — самому русскому народу.

Упомянув о Русско-турецкой войне, я скажу, что разные эпизоды ее не нарушали общего течения мирной жизни в Полтаве. Одно время город наполнился пленными турками, среди которых был герой Плевны — Осман-паша, недолго задержавшийся у нас. Служились обычные благодарственные молебны. Никаких бюллетеней в виде телеграмм о событиях на войне в Полтаве не получалось, и новости узнавались с значительным запозданием. По окончании войны к нам приехал генерал Радецкий — герой Плевны; семья его проживала в Полтаве. Ему была устроена торжественная встреча, в которой мы, гимназисты, приняли, как всегда в подобных случаях, участие. Разучен был специально для этого случая сочиненный директором гимназии гимн, который мы распевали перед домом Радецкого.

…Возвращаюсь к прерванному изложению.

Немедленно по объявлении о приеме меня в гимназию я облекся в установленный мундир — короткий однобортный сюртук из синего сукна с белыми металлическими пуговицами, со стоячим воротником и с белым галуном, в кепи с гимназическим гербом. Несмотря на огорчение, причиненное мне необходимостью вступить не в 3-й, а во 2-й класс, я считал себя счастливейшим человеком в мире. Мой вид гимназиста в мундире причинил истинное горе моим родным. Мать и бабушка обливались слезами, видя меня в таком богоотступническом наряде.

Начались классные занятия. Первый блин вышел комом: мне нанесен был тяжкий удар. Учитель географии, один из самых плохих педагогов, каких я встречал, и имевший притом неясное произношение, приказал мне указкой обозначить на карте Бенгальский залив. Не поняв его вопроса и не зная, что делать с указкой, я не удовлетворил учителя, и он поставил мне отметку 2 — мне, который прекрасно выдержал экзамен в 3-й класс и мечтал, что с первого же дня начнется для меня триумфальное шествие по пути, усеянному пятерками! Моему горю не было конца, я готов был считать себя погибшим. Глубокое огорчение причинило это событие и моему отцу.

Самым трудным делом, конечно, было справиться с русским языком. Учитель русского языка, как нарочно, часто заставлял меня читать и рассказывать, видимо, забавляясь моей ломаной речью. Но я вскоре, однако, превозмог все трудности, и моя гимназическая жизнь мирно потекла из класса в класс с наградами, помещением в первом разряде по успехам и даже на первом месте, за которое я конкурировал с другим товарищем, тоже евреем. Мы так и дошли до конца гимназии, чередуясь на первом месте и не допуская никого другого занять это место.

Первый год пребывания в гимназии и значительная часть второго не отразились на моем религиозном поведении. Я вначале даже удвоил усердие в исполнении религиозных обязанностей и обрядов, стараясь этим доказать огорченным родственникам, что пребывание в гимназии совместимо с точным исполнением всего предписываемого набожному еврею, и оправдать ручательство отца. Не только по субботам, но и по понедельникам и четвергам — дни, когда при молитве читается Тора, — я вставал в 6 часов утра и на рассвете уже был в синагоге при молитве. По возвращении из класса, раньше чем приступить к приготовлению уроков, я продолжал прерванные на некоторое время занятия Талмудом. Когда наступил день моего бармицво, зимою 1876 года, я перед собравшимися по этому поводу родственниками и знакомыми и талмудическими авторитетами города Полтавы произнес обычную дрошо, посвященную сложному толкованию некоторых трудных мест Талмуда из трактата «Хулин», и доказал,