Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

что гимназическое образование не отразилось вредно намоем талмудическом знании. По субботам я, с разрешения директора гимназии, не участвовал в письменных работах; книги по субботам носил в класс и обратно наш дворник, мой большой друг Матвей, отставной солдат николаевской службы, спавший за неимением другого места в той же каморке, где при тусклом освещении сальной свечки происходили мои занятия. Этот Матвей был постоянный свидетель моих вечерних и утренних бдений над еврейскими книгами, над зазубриванием латинских слов и над самым трудным для меня делом — выучиванием наизусть стихотворений: трудно, помню, давался мне «Полтавский бой»; не умея делать надлежащих ударений, я не справлялся с пушкинским ритмом…

Зато, как правильно предсказывал мой налибокский дед, вступление мое в гимназию сразу неблагоприятно отразилось на материальном благо-состоянии моего отца как меламеда. Меламедская карьера для него закрылась, и ему пришлось прибегнуть к изысканию иных средств существования. Источники их, однако, не открывались, и нужда, острая нужда, стала стучаться в двери нашей семьи. Когда в ноябре наступил последний срок уплаты около 15 рублей за право учения в гимназии, отцу пришлось, несмотря на предстоящие холода, отнести свою шубейку в заклад к жене богатого еврея, директора отделения Кременчугского коммерческого банка в Полтаве (банк впоследствии крахнул), и занятые 15 рублей внести в гимназическую кассу. Директорша банка считала себя моей благодетельницей, принесшей жертву только потому, что ее сын учился со мною в одном классе. Правда, проценты взысканы не были.

Крайняя нужда отца и сознание того, что я явился причиною ее, побуждали меня искать заработка. По окончании учебного года, перейдя в 3-й класс, я стал давать уроки, причем первый урок мой оплачивался одним рублем в месяц за ежедневные занятия с двумя мальчиками, которых я обучал русской грамоте. За этим уроком вскоре появились другие, и, будучи в 3-м классе гимназии, я зарабатывал рублей 15 в месяц, которыми оказывал значительную поддержку отцу. Моя репутация как хорошего учителя и репетитора упрочивалась, и в 4-м и 5-м классах мои заработки достигали уже 30–40 рублей в месяц, на которые существовала вся семья. Конечно, для этого приходилось с 3 часов дня, то есть непосредственно по окончании гимназических занятий, отправляться на уроки и возвращаться домой не раньше 9—10 часов вечера. Дома предстояло еще заниматься с братом, которого я сначала подготовлял в гимназию, а потом и «репетировал»; лишь около 12 часов ночи я мог приступить к приготовлению собственных уроков на следующий день.

Постепенно занятия Талмудом сокращались и в конце концов должны были, за отсутствием времени, совершенно прекратиться; ослаблялось и мое обрядовое религиозное благочестие. Я постепенно переходил к вольнодумству, к атеизму, из атеизма впадал в мистицизм, то есть переживал те переломы, которые обычны у сознательного, привыкшего размышлять юноши в пятнадцать лет. Угнетало меня то, что, будучи обязан отдавать все свое время беготне по урокам, я не мог посвящать достаточно времени чтению. С большим напряжением сил и за счет сна мне удавалось читать книги. В 5-м классе я основательно ознакомился с «Историей цивилизации Англии» Бокля[155], эта книга дала мне много мыслей и расширила мой умственный кругозор. Восполнять чтение мне удавалось лишь в каникулярное время, хотя и в летние месяцы я был усиленно занят уроками, готовил учеников к поступлению в гимназию.

Хочу упомянуть об одном лете, проведенном мною в имении того самого директора банка, у которого некоторое время в качестве заклада хранилась шуба моего отца. Я перешел в 5-й класс гимназии и был приглашен преподавателем к младшим детям этого банкира. Имение находилось в 25 верстах от Полтавы, и приобрел он его от разорившейся дворянской семьи. В нем велось крупное хозяйство. В первый раз в жизни мне пришлось провести более или менее продолжительное время вне города, на лоне природы, и притом в обстановке исключительно благоприятной. Семья банкира жила в старинной помещичьей усадьбе. Большой каменный двухэтажный дом с просторными, обставленными старинной мебелью комнатами; за домом обширный старинный парк с прудом; необозримые поля, покрытые колышущейся озимой пшеницей. Эти красоты были для меня новыми и производили на меня чарующее впечатление. Все свободное от занятий с учениками, отнимавших 5–6 часов в день, время я проводил лежа на траве в уединенном уголке парка и часами не уставал наблюдать за порхающими птичками, за движением листвы старинных дубов и лип, а по вечерам жадно прислушивался к пению соловьев. Помню, что в 5-м классе, вскоре после каникул, учитель словесности задал нам сочинение — описать сад. Я воспроизвел впечатление от сада, в котором я провел столько времени предшествующим летом. Это сочинение учитель признал образцовым и оценил его отметкой «пять с плюсом». Пребывание в этом имении заронило на всю жизнь в мою душу любовь к природе и к деревенской жизни. Но и в другом отношении это лето было для меня интересным. Мне впервые пришлось жить в обстановке довольства и благосостояния, ближе ознакомиться с жизнью состоятельной еврейской семьи и видеть, как живут богатые люди, у которых нет заботы о том, где раздобыть несколько рублей на базар перед субботой, — но зато нет и идеалов, нет прошлого и нет цели в будущем, кроме умножения капитала. Я увидел, как развращена среда, в которой нажива служит кумиром. Владелец богатства, среди которого я жил, выходец из Каменец-Подольска, не имел ничего общего с еврейством и вообще был полный невежда. В молодости он служил по винным откупам; в Полтаве он содержал самый крупный оптовый склад спирта. Жена его умела говорить по-французски и считала себя образованнейшей женщиной. Злая по натуре, она грубо обращалась с бедными. В доме жили гувернантка, бонна, учитель музыки. Приезжали в гости молодые люди, и вся эта компания, вместе с старшим сыном в семье, моим товарищем по гимназии, являла пример необузданной распущенности. Чудная окружающая их природа не внушала им никаких особенных чувств. Насколько неизмеримо выше этой мишурной жизни была в моих глазах трудовая жизнь бедняка еврея, голодающего материально, но способного к возвышению духа, к умственным наслаждениям! В сравнении с таким бедняком мой амфитрион был нищий духом. И сколько приходилось мне потом в жизни встречать таких богачей-нищих! Они представляли собою лишь нарост на еврейском национальном организме, продукт ненормальной еврейской жизни; результат забвения истинного еврейского духа; а ведь именно наблюдением над этим наростом, к несчастию, питалась всегда антисемитская агитация.

Пятнадцатый год моей жизни был для меня чрезвычайно болезненным в отношении душевном. Тяжелая материальная обстановка и непосильный для мальчика труд надломили мое здоровье. Приучившись с