Глумовы - Федор Михайлович Решетников

– Сколько же они стоят?

– Да три тысячи.

– Фю-ю! – просвистел Подкорытов, развел руками и поклонился окну.

Это значило, что он удивился.

– Тысячу возьми – куплю.

– Куда тебе, мастеру, иметь такие часы. Да тебя убьют!

Вечером Подкорытов сходил в уездный суд, сделал справку из дела: какой у Бакинских часов № оказался схожим с часами брильянтщика. Подкорытов на другой день утром отправился к Бакину, которому он часто делал вещи из мрамора. Бакин принял его сухо, но пригласил сесть на стул.

– Ну что, Андрей Семеныч, нашли часы?

– Где найдешь! Уж я знаю, что если таракановцы что украдут; то, значит, в воду кануло.

– Хотите, я сегодня же вам принесу ваши часы?

– Как?

Бакин вскочил с кресла.

– Это уж дело мое. Брильянтщик Лефор продает мне их за три тысячи рублей, так я пришел предупредить вас: согласны вы уплатить мне эту сумму?

Бакин согласился, а вечером получил свои часы. Начались спросы. Лефор купил часы от одного золотых дел мастера, тот купил их от афериста, аферисту они были заложены женою Бакинскаго повара, Марьей.

Корчагина и Глумова выпустили из острога, а Марью с мужем Бакин прогнал, но не посадил в острог по известной ему одному причине.

Денег, какие ему следовало, Корчагин не получил; жаловаться было нельзя, потому что его и Глумова торопили ехать; Потеева угнали в лес; жена его между тем успела продать лошадь и долгушку Глумова… Жаловаться тоже было некому.

Корчагина и Глумова отправили из полиции к поверенному с казаком. Поверенный запер их в темную комнату и послал нарочного в завод, что делать ему с выпущенными из острога беглыми. Заводоуправление приказало поверенному отправить их немедленно связанными и представить прямо к исправнику. Против этого протестовать было нельзя. Сказал Корчагин, что он и Глумов подадут прошение на Бакина, но поверенный заметил, что он в таком случае будет хлопотать за Бакина.

Проехали улицы две, почтарь развязал их и повез к Подкорытову, который угостил их, сочинил им просьбу на Бакина и обещался хлопотать за Прасковью Игнатьевну, о которой в городе не было никакого слуха.

Поехали. Едут молча; отмалчиваются от почтаря. В голове Корчагина и Глумова так много было нехорошего, что каждый из них ничего не мог высказать с толком, не мог связать ни одной мысли. У каждого было свое горе, и поэтому их соображения менялись одно другим, и оба видели друг в друге не то чтобы врага, а человека с дурными наклонностями. Корчагин сердился на Глумова и никак не мог прийти к тому заключению, что Глумов нисколько не виноват. «Если бы я не поехал с ним, то ничего бы не было: я ему говорил, чтобы он Курносову к Потееву взял, а он не взял. На допросах показывал, что я золото продаю Бакину!» Глумову было досадно, зачем он взял с собою Корчагина. Не будь с ним Корчагина, он не просидел бы в остроге чуть не месяц. А для него, торгового человека, каждый день дорог. Корчагин – человек ремесленный: он как приедет, тотчас примется за работу, а Глумов и лошади лишился. На чем он теперь станет возить в город железные вещи? Но главное – его беспокоит то, что скажет его жена. Как он явится перед ее светлые очи? Он наперед знал, что она ему теперь покою не даст, потому что с собою он ничего не везет. «Пропала моя головушка ни за грош! Пропала и торговля у Дашки, потому промены делать нечем. И все это по милости Корчагина».

– Послушай, Корчагин: теперь я через тебя и лошади, и телеги лишился; ты это посуди, – проговорил он, не глядя на Корчагина.

– Сам виноват, – сказал грубо Корчагин, не глядя на него.

– Слушай, что я тебе скажу: заплати мне сорок рублей.

Корчагин промолчал.

– Нет, кроме шуток.

– Жалуйся…

– Будь ты проклятое стругало!

Приятели замолчали. Глумов негромко насвистывал, но боялся по-видимому, смотреть на Корчагина. Корчагин стал еще злее; ему не только не хотелось говорить с Глумовым, но даже смотреть в его спину. Он даже хотел крикнуть ему: «Не свисти!», но язык точно присох.

После этой размолвки Корчагин и Глумов не разговаривали друг с другом во всю дорогу. Глумов на полдороге от города к заводу сознавал, что он напрасно обидел Корчагина, потому что Корчагина самого обидели: он потерял в городе Курносову, с которой он, может быть, жил и на которой, вероятно, он хотел жениться, когда будет воля; у него отняли в городе деньги. Он думал, что теперь Корчагин прекратит с ним всякие дела и при случае – «пожалуй скажет, что я делаю серебряные ложки… Ведь вот он не выдал меня, а я, дурак, выдал, что он Бакину золото продает. За это его не потянули, потому что в допросах это не включили; а скажи Корчагин про меня, меня бы обыскали. Он за золото чистые денежки заплатил, а я на какие деньги лошадь ту приобрел? А ведь при случае Корчагин поможет мне». Но сколько Глумов ни начинал заводить с Корчагиным разговор, тот отмалчивался. Да и Корчагину не до разговоров было: его беспокоило то, что сделалось с Курносовой! Подкорытов говорит: не видал. А времени прошло много. Неужели она в завод ушла?… А может, она и служит у кого-нибудь… Ах! Господи праведный, помоги Ты Прасковье Игнатьевне.

В завод приехали ночью. Приятелей заперли в полицию, в одну комнату с арестантами.

– Что нового? – спрашивали арестованные. Глумов рассказал им все, что случилось с ними. Корчагин молчал. Он исхудал и сделался бледнее прежнего.

– А мы думали, вам не миновать плетей.

– Да вот Васюха на меня разъерыжился, молчит, хоть ты как ни заговаривай с ним. Послушай, Вася; ведь я так, сгоряча.

– Все равно! что сказано, то не воротишь.

– А разве мне не обидно? Сам ты это посуди, друг.

– А! теперь так друг… Нет, я не забуду…

– Постой, Корчагин!.. Это еще что, что вас в остроге морили… Здесь-то что творится, – сказал один из арестованных.

– Ты, Алексей, молчи: не растравляй его.

– А что?… говорите, братцы, – сказал Корчагин таким голосом, точно он предчувствовал беду.

– А тебе придется, верно, на фатере пожить теперь?

– Как так?

– Да так. Твой-то дом с дымом улетел.

Корчагин побледнел и задрожал.

– Что ты врешь? – крикнул он.

– На четвертый день, как ты уехал, и загорись в фабричном порядке у Платоновой, ну, так-таки пять изб спалило.

Корчагин молчал.

– А мой-то дом жив ли? – спросил Глумов.