Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

идеологии, он же председатель Идеологической комиссии ЦК, созданной 23 ноября 1962 года, Леонид Федорович Ильичев (1906-1990), подключивший к разговору и Шостаковича:

Антисемитизм — отвратительное явление. Партия с ним боролась и борется. Но время ли поднимать эту тему? Что случилось? И на музыку кладут! Бабий Яр — не только евреи, но и славяне. Зачем выделять эту тему?

Кремль со Старой площадью, как видим, вполне себе сознавали, что Шостакович — фигура мирового масштаба и что его «дуэт» с Евтушенко способен повлиять на реакцию в мире на «еврейский вопрос» в СССР.

Евтушенко же 17 декабря вступился за атакованного Хрущевым Эрнста Неизвестного, а на критику в свой адрес отмолчался. Уж он-то помнил, что завтра у симфонии Шостаковича — премьера!

От него и так уже потребовали — под угрозой ее срыва? — корректив в тексте, на что он посчитал себя — «ради всего хорошего» — вынужденным пойти. Мужества же сказать об этом Шостаковичу поэт не нашел, чем чрезвычайно композитора огорчил.

21 декабря он описал это в очередном письме «дорогому Никите Сергеевичу»:

Тов. Лебедев подробно изложил мне содержание Вашего телефонного разговора из Киева: Ваше огорчение моим выступлением, а также замечания по поводу моего стихотворения «Бабий Яр», опубликованного полтора года тому назад.

Должен Вам сказать, что все это меня глубоко опечалило и заставило задуматься, ибо Вы для меня человек бесконечно дорогой, как и для всей советской молодежи и каждое Ваше слово для меня означает очень многое...

...Я размышлял буквально над каждым Вашим словом.

Ночью же, глубоко продумав все Ваши замечания, я написал для моей новой книги другой вариант стихотворения «Бабий Яр», и должен Вам с радостью сказать, что оно теперь мне кажется гораздо лучше и с политической, и с поэтической стороны...

Хочу Вас заверить, что Вы во мне не обманулись и не обманетесь. Пока я жив, все свои силы я буду отдавать делу построения коммунизма, делу Партии, делу народа, тому самому благородному делу, в которое Вы вложили столько труда и мужества.

Ваш Евг. Евтушенко[672].

К письму была приложена новая — подписанная — редакция «Бабьего Яра», напечатанная автором на той же пишущей машинке, что и само письмо[673]. Акцент радикально переменился — с мученичества евреев он перенесся на страдания всех советских народов.

Знакомство с первоисточником вносит в это представление довольно существенные коррективы.

При этом ни одна из строк первоначальной редакции не была отброшена, а исправлена из них была только одна: было — «насилует лабазник мать мою», стало — «лабазник избивает мать мою». Кажущийся тренд — ослабление натуралистичности, а на самом деле еще и смягчение отношения к «лабазникам». Вторая корректива — наращение самого текста, добавление в него — в двух разных местах — в общей сложности восьми (sic!) катренов.

И, наконец, третье изменение — общая структуризация текста. Обновленный — увеличившийся — текст разбит в оригинале на четыре части.

Вот эта редакция полностью — с нумерацией частей, сохранением графики строк, с выделением добавленных строф курсивом:

БАБИЙ ЯР

1

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне — следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус —

это я.

Мещанство —

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Встает Золя,

вас обвиняя, судьи,

как голос честной Франции моей,

но буржуа —

предатели по сути,

кричат, что я предатель.

Я еврей.

2

Мне кажется —

я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

«Бей жидов, спасай Россию!» —

лабазник избивает мать мою.

О, русский мой народ! —

Я знаю — ты

по сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

О, чистота народа моего!

Я знаю,

как он искренен и чуток,

и самому характеру его

всегда антисемиты были чужды.

И не забуду сорок первый я,

И русскую крестьянку тетю Катю,

стоявшую сурово у плетня

в изодранном эсэсовцами платье.

Ей офицер кричал,

как баба, тонко,

от немоты ее ожесточась:

«Ты прятала еврейскую девчонку

Ну, — говори же!

Где она сейчас?!»

3

И целый день потом в покое чинном,

Внушая страх бессильному врагу,

Она лежала,

мертвая,

на чистом,

как совесть ее русская,

снегу.

А девочку,

на рукаве пальтишка

носившую еврейскую звезду,

в деревне этой,

сумрачно притихшей,

передавали

из избы

в избу.

...Мне кажется —

я

— это Анна Франк,

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много —

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся

— это гулы

самой весны —

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет — это ледоход...

4

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски.

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я —

каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

каждый здесь расстрелянный ребенок

Я тут стою,

как будто у криницы,

дающей веру в наше братство мне.

Здесь русские лежат

и украинцы,

С евреями лежат в одной земле.

И чудится мне в шелесте и гуле —

Из-под земли туда, где синева,

Фашистские расталкивая пули

Из их сердец вздымается трава.

Я думаю о подвиге России,

Фашизму преградившей путь собой,

До самой наикрохотной росинки

Мне близкой

всею сутью

и судьбой.

Под пули шли в шинелях ее дети

спасти земной