Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

звуков, причем состав его гласных ограничивается a, e, i, u; склонение выражается положением слова во фразе, а также частицами и приставками; множественного числа нет, его заменяет числительное или слово шаида ‘много’. Глагол и имя не различаются[513].

В языке другого южноамериканского племени короадос глагол употребляется обычно в неопределенном наклонении, а признаки времени и лица, как и другие отношения, связанные с действием, обозначаются ударением, медленностью или живостью произношения, особыми знаками и характерными жестами, восполняющими недостаток грамматического построения.

Характеризуя языки банту, А.П. Погодин указывает на их своеобразное строение, связанное с законом проведения одного типа местоимения через все предложение.

«Эта необходимость приставлять к каждому слову фразы слоги та, ба ле и т.п., чтобы отметить логическую связь этих слов, иначе говоря, принадлежность их к одной и той же фразе, указывает, по его мнению, на неспособность мысли оторваться от конкретных представлений»[514].

По свидетельству К. Штейнена, основа глагола в южноамериканском языке бахаири необычайно осложнена присоединяющимися к ней различными элементами. Органическое членение слов прекращается, и предложение превращается в грубейшую мозаику, состоящую из одних обломков; у бахаири предложения сливаются в одно слово[515]. Аналогичную структуру имеют языки североамериканских индейцев. Основная особенность их заключается в стремлении связывать все элементы предложения в одно целое, чтобы в результате получилось одно слово[516]. По мнению некоторых исследователей эти особенности представляют реликты того периода в развитии языков, когда люди говорили не словами, а словами-предложениями, означавшими целый комплекс слов[517].

Таким образом, этнографы и отчасти языковеды, исследовавшие быт, культуру и языки народов, отсталых в культурном и экономическом отношениях, положили начало изучения сложной проблемы взаимоотношения языка и мышления. Были собраны очень интересные материалы, касающиеся особенностей языков этих народов. Эти материалы в дальнейшем широко использовались другими исследователями. Положительным в исканиях подобного рода следует считать материалистически понятое положение о том, что типологически сходные условия быта могут быть причиной возникновения некоторых типологически сходных норм сознания. Так, например, неразвитость отвлеченных понятий оказывается типичной для всех языков народов, стоящих на низкой ступени культурного развития. Необычайная детализация и конкретность понятий, типичная для этих языков, также связана с особенностями быта и хозяйственного уклада их носителей.

Вместе с тем методика исследования проблемы взаимоотношения языка и мышления, обнаруживаемая в описании языков народов, стоящих на низкой ступени развития, часто оказывается порочной. Авторы этих работ сплошь и рядом отождествляли язык с мышлением. Народу, имеющему язык, отличающийся простотой грамматической структуры, обычно приписывалось примитивное мышление. Проблема возможности переосмысления форм, кажущихся архаичными, даже не ставилась. Характерным для всех этих работ был антиисторический подход к языку, который обычно выражался в том, что наличное в данный момент выдавалось за первоначальное. Изучение истории различных языков с достаточной убедительностью показывает, что простота грамматической структуры может быть вторичной (ср. такие языки, как английский, армянский, некоторые новоиндийские и т.д.). Скудность консонантизма или вокализма также может быть вторичным явлением; например, финский язык обладает очень скудной системой согласных, но эта скудность отнюдь не первоначальна. Кроме того, совершенно забывался закон неравномерности изменения различных уровней языка. Язык может быть прост в одном отношении, но сложен в другом. Некоторые исследователи забывали о том, что проведение аналогии между мышлением современных людей, стоящих на низкой ступени культурного развития, и мышлением первобытных людей может быть только сугубо относительным, поскольку мышление всех современных людей имеет длительную историю развития. На эту истину в свое время еще указывал Й. Колер, который отмечал, что и языки австралийских дикарей, первобытные в психологическом отношении, представляют продукты долгого употребления, хотя говорить об их развитии мы не можем, не имея для этого данных[518].

2

Второй период в изучении проблемы взаимоотношения языка и мышления характеризуется стремлением рассматривать первобытное мышление как особую стадию в развитии человеческого мышления, со специфическими, только ей присущими чертами.

Наиболее колоритной фигурой этого периода является французский этнограф и философ Леви-Брюль, оказавший очень большое влияние на многих исследователей, в особенности на Н.Я. Марра и И.И. Мещанинова.

Свои взгляды Леви-Брюль изложил в трех основных работах[519].

В 1930 г. появился русский перевод его книги «La mentalité primitive» («Первобытное мышление»). В этой книге Леви-Брюль резко полемизирует со сторонниками так называемого анимистического направления, провозглашающего тождество человеческого духа, совершенно одинакового с логической точки зрения везде и повсюду[520].

Следуя взглядам Огюста Конта, Леви-Брюль утверждает, что в умственной жизни человека все, что не сводится к простой реакции организма на получаемые раздражения, имеет социальную природу. Следовательно, определенный тип общества, имеющий собственные учреждения и нравы, неизбежно будет иметь и свое собственное мышление[521].

Первобытные люди, по утверждению Леви-Брюля, ничего не воспринимают так, как мы. Точно так же, как социальная среда, в которой они живут, отличается от нашей, и именно потому, что она отличается от нашей, внешний мир, воспринимаемый первобытными людьми, отличен от того мира, который воспринимаем мы[522]. В первобытном мире господствуют коллективные представления. Коллективные представления первобытных людей глубоко отличны от наших идей или понятий. Они не имеют логических черт и свойств[523]. Каков бы ни был предмет, появляющийся в их представлениях, он обязательно содержит в себе мистические свойства, которые от него неотделимы, и познание первобытного человека действительно не отделяет их, когда он воспринимает тот или иной предмет[524].

Особое значение Леви-Брюль придает якобы характерному для мышления первобытных людей закону партиципации. Когда член низшего общества, например, австралиец или гунчол думает об олене, или пере, или облаке, то родовой образ, который ему представляется, содержит в себе не что иное, чем аналогичный образ, появляющийся при тех же обстоятельствах в сознании европейца[525]. Первобытный человек живет и действует среди существ и предметов, которые, кроме свойств, признаваемых нами, обладают еще и мистическими способностями; к их чувственной реальности примешивается еще и некая иная[526]. Отсюда Леви-Брюль делает вывод о мистическом характере психической деятельности первобытных людей. Мышление первобытных людей в основе своей является мистическим[527]. Первобытные люди с полным безразличием относятся к противопоказаниям опыта[528]. Леви-Брюль убежден в том, что различным типам мышления должны бы соответствовать и различные по своей структуре языки. Однако он указывает на целый ряд осложняющих обстоятельств, которые затрудняют исследование языков в этом плане. К числу этих обстоятельств следует отнести прежде всего возможность поглощения одних групп людей другими, что вызывает смешение языков[529].

Следует, однако, отметить, что соответствие между пралогическим мышлением и структурой языка Леви-Брюлю обосновать не удалось.